Марушевский, до этого молчавший, вдруг, расстегнул кобуру и достал оттуда револьвер. Резко провернул барабан.

- А если оставаться, - заявил решительно, - так пошли к англичанам с оружием и заставим их силой остаться с нами до конца. Нас сейчас в четыре раза больше британцев. Наша армия (пора сказать правду) ненавидит англичан, и можно уже оставить в разговорах с британцами тон бедных просителей...

Вся ватага офицеров дружно направилась к Роулиссону, который (как писал впоследствии сам Марушевский) "принял нас как какой-нибудь вице-король принял бы негритянскую делегацию...". От этого чванства Марушевскому стало так тошно на родимой земле, что он даже не стал совать револьвер в лицо британскому лорду, а повернул от самых дверей прочь...

И потаенно заблуждали опасные слухи о том, что на фронте зреет заговор переворота. Не чаплинского, нет! Кандидатом в главнокомандующие выставляли полковника Констанди, самого толкового и умного офицера-фронтовика, который должен сложить оружие армии перед большевиками и вывести армию... Куда ее вывести? Не в лес, конечно. Наверное, за океан.

Жене своей Марушевский говорил:

- Если эсеры перестали представлять оппозицию по отношению к Евгению Карловичу, то теперь я, невольно поставленный во главе эвакуационных настроений армии, стою во главе оппозиции. Мое положение ложно и может только стеснять командующего...

Повидавшись с Миллером, он прямо так и заявил:

- Пока в моей лояльности никто не сомневается, мне следует уехать. Сами обстоятельства таковы, что скоро я буду поставлен силою обстоятельств - против вас!..

Перед отдачею сходней на борт уходящего корабля порывисто взбежал Миллер и, всхлипнув, крепко обнял Марушевского:

- Прощайте! Навсегда!., Как я рад, что хоть вы останетесь живы... А мы остаемся погибать. Еще раз - прощайте!

Завернувшись в шинель, Миллер уселся в автомобиль, извлек из кобуры фляжку с ромом. Машина неслась по колдобинам переулков, а на перекрестках толпился народ, читая свежее объявление властей: "Предупреждаю всех, имеющих претензии к союзному командованию, о необходимости поспешить с их предъявлением в Союзную Комиссию (Банковский переулок, дом No 14), так как с 10 сентября с. г. прием претензий Комиссией уже прекращается..."

А над пристанями Архангельска разносился клич Роулиссона:

- Парни! Продолжай!

И - продолжалось.

* * *

О читатель, ты не знаешь, что такое цемент!

Еще вчера эти мониторы бросали на двинском фарватере страшные магнитные мины. А сейчас корабли стоят за Мудьюгом - одни опустошенные остовы корпусов, - и в распахнутые люки мониторов жидкой лавой течет серый цемент... Команды сняты, карты и документы уничтожены заранее.

Генерал Роулиссон - специалист опытный и грязной работы не боится: его мундир забрызган серыми кляксами цемента.

- Черт! - говорит он. - Усильте же еще давление.

Помпы воют - тяжелая лава затопляет машины, кубрики команды; все иллюминаторы настежь открыты, и через них уже выдавливаются наружу толстые серые колбасы. Это цемент, который успел подзастыть.

Роулиссон говорит:

- Кажется, сейчас наступит критическая точка...

Верно: корабли уже задыхаются, их борта лишь чуть-чуть возвышаются над морем, и разом, словно камни, мониторы уходят на глубину. Всё! - теперь большевики никогда не смогут поднять их. Да и поднимать бесцельно: внутри кораблей все так зацементировано - борта и машины, - что не отковырнешь даже отбойным молотком...

- Что они там творят? - хватались за голову в русских штабах, когда узнали, какая судьба постигла боевые корабли.

Роулиссон прибыл на аэродром.

- С авиацией возни меньше, - авторитетно заявлял генерал. До чего же здорово горят самолеты! Аэроплан пшикнет разом и потом пылает, охваченный бойким пламенем. С треском рвется парусина обтяжек, с воем сгорают сверкающие "хэвиленды".

Вздыбливая землю, взлетают к небу артиллерийские склады, - долго оседает потом эта земля на крыши окрестных деревень. Широко размахнувшись, британские солдаты забрасывают винтовки и автоматы в реку. Шоферы выводят машины на пристань, включают моторы, и автомобили - без шоферов! - на полной скорости летят через причал...

Труднее с пушками, но генерал Роулиссон от артиллерии не оставит и духу. Замки пушек топят в болоте - подальше от самих пушек, чтобы никто не нашел; топорами солдаты сшибают панорамы прицелов, хрустят под обухами нежные, хрупкие линзы.

- К черту всё! - говорят они, вытирая пот; солдаты устали, но эта работа им не в тягость - войне конец...

Когда возмущенный Миллер потребовал от Роулиссона объяснения, тот ответил ему:

- Большевикам не остается ничего!

- Вы, как союзники, всё должны оставить нам... нам.

- Передать оружие вам - это значит, что большевики скоро отберут его от вас. Приказ таков: ничего не оставлять...

На палубы транспортов настелили накат из бревен, и танки с ревом поползли с берега. Наконец в таможне Роулиссон разглядел шесть тракторов велел и трактора грузить на свои корабли.

Миллер рвал и метал - в полной панике:

- Что вы делаете, генерал? Уж трактора - ладно, землю нам здесь не пахать, но за каждый танк мы платили из своего кармана по пять тысяч фунтов.

- Уже поздно, - отвечал Роулиссон.

- Вернуть чужое, генерал, никогда не поздно.

- Согласен. Но только не в этом случае. Мы погрузили танки на самое днище кораблей, как балласт, и сверху они завалены военным имуществом. Поднимать их обратно из трюмов - это работа, которая задержит отход наших войск на несколько дней. А мы более не можем ждать: большевики гонятся за нами по пятам. У вас еще осталось два танка - можете передать их от моего имени большевикам на память!

Баржа за баржей выплывала через дельту реки в открытое море. Там открывались днища, и на грунт горохом сыпались консервные банки... Сколько их? Миллионы.

Вот он, славный английский корнбиф, вот душистая ветчина с горошком, вот нежная мармеладная паста. Джемы летят в море - смородиновые, клубничные и, конечно же, яблочные - без них англичане ни шагу! Теперь все это топится самым безжалостным образом. Табак тоже летит за борт, кипы табаку плывут по реке. Отравляя воду, течет Двиною бензин, нефть, мазут... Страшно подойти к воде: она лиловая от жира. В этот жир сыпят муку и сахар!

Надо отдать справедливость генералу Роулиссону: после него оставалась пустыня. Он хорошо знал русских: запряг - поскакал. Настроение генерала передалось и британским войскам. То, чего в Лондоне так боялись, случилось: "томми" не стали отступать с песнями и фанфарами, - нет, английская армия побежала с позиций. Архангельск вдруг оказался в полной власти англичан, и только тут стало понятно, как их много было на севере.

В спешке интервентам все время казалось, что большевики рядом, что красноармейцы Шестой армии уже дышат им в затылок. И это настроение англичане, в свою очередь, передали Белой армии. Вокруг царило смятение, на улицах трещали костры бивуаков, хлопали двери пивных, звенели стекла, ржали лошади. Уже никто не понимал, что происходит.

И вдруг...

Был поздний час, и непривычная тишина в городе всех ошеломила Обыватели осторожно выглядывали на улицы. Что случилось? Над опустевшими причалами ветер гонял клочья сена. Ни души! На кнехтах пристаней болтались обрывки английских швартовых. Принюхиваясь к сену, бродила одинокая лошадь. Волочились брошенные поводья, съехало набок седло... Лошадь косит кровавым глазом на воду и вдруг устало заваливается прямо на причале. Вытянув на нефтяных досках длинную шею. лошадь спит.

И ни одного англичанина в городе - ушли. Все. Как один.

Роулиссон обманул Миллера на целый час... На целый час ранее назначенного срока он обнажил британские посты, и брошенное оружие англичан целый час валялось бесхозно. За этот час кое-кто успел вооружить себя... Роулиссон обманул Миллера на целый час, уйдя раньше срока, и с англичанами даже никто не попрощался. Это было великолепно сделано!