- Ты? - удивился Мандельбаум. - Постой, но тебя же...
- Верно! Меня - того... Только не до конца.
- А кто посмел связать меня? Куда везут?
- Не рыпайся... - простонал Самокин. - Связали крепко, не вырвешься. Были и честные люди в твоем отряде. Теперь ты у нас далеко поедешь... Будем переубеждать тебя - пулей!
Уже в предсмертном бреду Самокин все-таки добрался до частей Шестой армии и сдал арестованного афериста под ревтрибунал. На далекую Печору срочно сбросили легкие подвижные отряды лыжников. Положение на фланге было спасено. Самокин болел тяжело: пуля загнала в глубину его тела ворс грязного полушубка, начиналось сильное загноение...
- Вы что-нибудь хотите ему передать? - спросил доктор. Женька достал из-под кителя кусок пасхального кулича.
- Конечно, - сказал, - товарищ Самокин не станет справлять пасху, но... Передайте ему, пожалуйста. И скажите, что я навещу его, когда он поправится...
* * *
Архангельск пек куличи. Было решено поднять дух армии торжественным разговеньем, и даже отпустили из "министерств" большие суммы на приготовление куличей и пасхи. Куличи крестил по казармам сам архангельский епископ Павел, заутреня проходила в соборе стройно и печально...
Поздней ночью на бронепоезде "Адмирал Колчак", вооруженном могучей корабельной артиллерией, снятой с крейсера "Аскольд", вернулся в Архангельск с фронта генерал Айронсайд. Его ждали с нетерпением. Он снял меховую шапку, долго стегал голиком по ботам, сметая снег. Отбросив голик, выпрямился.
- Вот мы и не взяли Больших Озерок, - сказал Айронсайд.
Сказал очень спокойно - так, словно выронил пенс из кармана: не стоит и слов тратить, тем более - нагибаться. Но русские были обескуражены. Шестая армия крепла - ее теперь было не узнать. Большевики с боем ворвались в Большие Озерки, откуда им уже кричали поезда со станции Обозерская; фактически - можно считать - они фронт белой армии прорвали. А генерал Айронсайд, лично на себя взявший эту операцию, вернулся ни с чем и спокойно говорит: "Вот мы и не взяли Больших Озерок..."
Потом Марушевский с Миллером всю ночь беседовали.
- Я его не узнаю, - говорил Марушевский. - Куда делся весь пыл британского конкистадора? Айронсайд очень изменился за последнее время. Он воюет спустя рукава... А вы заметили, Евгений Карлович, что наша армия сейчас почти выровнялась по силе с армией Айронсайда?.. Если бы нам еще самостоятельность!
- Кажется, они покидают нас, - задумался Миллер. - Мы получим от них на прощание самостоятельность и... веревку, чтобы вешаться. Владимир Владимирович, будем смотреть правде в глаза: как бы ни выросла наша армия, но без помощи союзников мы не продержимся здесь и часу...
Итак, все надежды - на интервентов! Но какие слабые эти надежды... Отовсюду - поездом, санями и лыжными тропами - сходились к Архангельску американцы; иные бросали оружие еще на передовой, шли налегке, все проклиная на свете. Скученная жизнь в избах с русскими крестьянами, полная заброшенность в этих гигантских просторах России, от которой, казалось, можно сойти с ума ("нас забыли за океаном!"), - все это, вместе взятое, делало свое дело.
- Домой! - говорили американцы.
И никогда еще правительство САСШ не слышало столько солдатской брани по своему адресу, как в эти дни. Произошло нечто удивительное: американские войска в России революционизировались{29}. Теперь американцы таскали по улицам Архангельска тяжелые скамейки с бульваров, ставили их перед началом сеанса возле кинематографов и, путая матерные слова с английскими, агитировали своих союзников по несчастью за прекращение войны.
"Домой!" они произносили отчетливо (даже без акцента).
Потом итальянцы отказались подчиняться англичанам. Они тоже бежали с фронта, отогревались после снегов в теплых прокуренных пивных Архангельска и пели жалостливые песни под русские мандолины и гармошки. Они были ребята ничего и нравились барышням, только носы и уши у них всегда шелушились обмороженные.
А в апреле, когда потянуло сладкой прелью над лесными полянами, зашевелились и французы. Вспомнили они весну на родине - ликующую и бурную, всю в цветении - и тоже стали сниматься с позиций. Храбрецы пуалю брели сейчас окопами, по колено в талой воде, подкидывая на спинах тощие ранцы. "Бог мой! - думалось им, наверное. - Как далеко отсюда, от станции Обозерская, до милых сердцу подснежников Франции..."
В скользком предрассветном тумане британские - союзные! - пулеметы положили отступавших французов тут же: вам не видать подснежников, храбрецы! Это был момент очень острый для интервенции - момент разложения и распада, и генерал Айронсайд в эти дни посоветовал русским между прочим:
- А разве так уж плох барон Маннергейм? Не мешало бы Колчаку помириться с ним... ради общей идеи!
Это была трудная задача для заправил Архангельска: помириться с бароном Маннергеймом, которому адмирал Колчак махал кулаком из далекой Сибири. Колчак придерживался старой ориентации - Россия "едина и неделима". Колчак не признавал и того, чти признали большевики, - самой независимости Финляндии, и потому-то сделать из Маннергейма своего партнера было очень трудно генералу Миллеру, который подчинялся, как и все, тому же адмиралу Колчаку... Об этом они и говорили.
- Англичане, - горячился Марушевский, - опустили перед нами завесу непроницаемости. Мы совершенно не знаем, что творится в России и за границей. Но давно ходят слухи, что у Юденича собрана в Эстонии громадная армия. Мне кажется, Евгений Карлович, что мы - по секрету от Колчака должны договориться с Маннергеймом: когда барон возьмет весною Петрозаводск - пусть он не дурит со своей идеей и отдаст его нам.
- Верить ли в Юденича? - сомневался Миллер. - Я ведь хорошо знаю его. Он очень выразительно читает вслух французские романы. И любит поесть! Но... Маннергейм! Этот выскочка из русского манежа, где он дрессировал лошадей, выводит меня из себя... Однако нам ничего не остается, как ехать к нему на поклон! Может, возьмете на себя это поручение?
- Об этом никто не должен знать, - ответил Марушевский. - Абсолютно никто... Не дай бог, если это дойдет до адмирала Колчака!..
* * *
Для разговенья солдат на пасху были составлены длинные столы, заваленные доверху куличами, жареным мясом, британскими окороками; кипели ведерные самовары; монашенки бойко разливали вино и кофе. Конечно, были и пьяные, были и плясуны, были и драки, - без этого на Руси никто не разговлялся...
В приделе собора к Марушевскому подошла, вся в черном, княгиня Вадбольская с девочкой.
- Христос воскресе, - сказала она.
- Воистину воскресе! - ответил Марушевский красавице и с удовольствием ее поцеловал, при этом Вадбольская откинула с лица мушковую вуаль.
- Вы скоро повидаете свою супругу? - спросила княгиня. Марушевский был удивлен:
- Да, она сейчас в порту Варде. Но... Глафира Петровна, откуда вам стало известно, что я собираюсь...
- Ну, милый генерал, - ответила Вадбольская, снова опуская вуаль, как забрало, только сверкали из-под сетки ее глаза, - об этом же все говорят. Ваш путь лежит в страну Суоми.
- Совершенно так, - согласился Марушевский. - В Гельсингфорс, или, как теперь его называют, Хельсинки!
- Вас что-то смущает, генерал, в этой загадочной поездке?
- Да. Мне как-то странно будет оказаться среди русских подданных, которые сделались вдруг иностранцами...
Княгиня Вадбольская умела слушать: она всегда давала собеседнику возможность договорить до конца. Только девочке слушать генерала было неинтересно, и она, ускользнув от матери, подошла к пьяному солдату, который выдрыхивался на земле, и потрогала пальчиком на его груди "Военный крест" Французской республики.
- Христос воскресе! - слышалось повсюду...
* * *
- А коммунист воскресе? - засмеялся Вальронд, входя.
- Воистину воскрес, - ответил ему Самокин. - Рад видеть. Садись. Рассказывай, как жил. Что ел, что пил...