- Так и быть, покажу я тебе висячие сады Семирамиды.

Пришло время вспомнить добрым словом Александра Михайловича Тургенева (мемуариста и дальнего сородича Ивана Сергеевича). Отлично знавший многие придворные тайны, этот Тургенев писал, что Лужкова императрица "уважала, даже, можно сказать, боялась, но нельзя подумать, чтобы она его любила.".

Странная фраза, верно? Между тем в ней затаилось нечто зловещее весьма опасное для Лужкова.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

С шести часов утра Лужков каждый день, как заведенный, работал в библиотеке Эрмитажа, и с шести же часов утра неизменно бодрствовала императрица, иногда испрашивая у него ту или иную книгу. Однажды, поставив на место томик Франсуа Рабле, которого всегда почитала, женщина подмигнула ему приятельски:

- Поднимемся, Иваныч, в сады мои ароматные.

Под крышею Зимнего дворца росли прекрасные березы, почти лесные тропинки - с мохом и ягодами - уводили в интимную сень тропических растений, там клекотали клювами попугаи, скакали кролики, резвились нахальные обезьяны, а под защиту бюста Вольтера убегал хвостатый павлин, недовольно крича.

- Присядем, - сказала Екатерина библиотекарю.

Развернула она перевод "О политической экономии" и спросила Лужкова: почему нет у него веры в монархию добрую?

- Единовластие, - был ответ, - закону естественному не соответствует, а при самодержавном правлении где сыскать свободы для вольности мышления, где сыскать защиты от произвола персоны, единовластной и сильной. как вы, к примеру?!

Екатерина не привыкла, чтобы ее вот так приводили на бойню и оглушали в лоб - обухом. Она сказала:

- Сами же философы утвердили свой довод о том, что чем обширнее государство, тем более оно склонно к правлению деспотическому.. Смотри, Иваныч, сколь необъятна Русь-матушка, и для просторов ее гомерических пригодна власть только самодержавная, а демократия вредна для нее станется.

Лужков резал ей правду-матку в глаза, и стали они спорить, но Екатерина, сама великая спорщица, правление общенародное отвергала, и на то у нее были свои доводы:

- Да посади-ка Фильку в Иркутск, а Еремея в Саратов, так они там таких дел натворят, что потом и через сотню лет не распутаешь. Дай народным избранникам волю республиканскую, так за дальностью расстояния, от властей подалее, они вмиг все растащат, все пропьют, все разворуют. Лишь одна я, самодержица российская, и способна свой же народ от алчности защитить. А разве ты, Иваныч, и в меня не веришь?

- Верю в добро помыслов ваших, но чужды мне принципы единовластия, кои вы столь талантливо перед Европой утверждаете.

- Опасный ты человек, - заключила разговор Екатерина. - Но ты не надейся, что я тебя в Сибирь сошлю или в отставку выгоню. Не-ет, миленький, ты от меня эдак просто не отделаешься. Я тебя нарочно при себе держать стану, чтобы в спорах с тобою моя правота утвердилась. На! - вернула она Лужкову статью зловредную. - Вели в типографию слать, чтобы печатали, и возражать не стану: пущай дураки читают.

С тех пор и начались меж ними очень странные отношения, какие бывают между врагами, обязанными уважать один другого. По-моему, еще никто из историков не задавался вопросом - в чем сила правления Екатерины Великой? Отвечу, как я сам этот вопрос понимаю. Сила императрицы покоится на том, что она окружала себя не льстецами, а именно людьми из оппозиции своему царствованию; она не отвергала, а, напротив, привлекала к сотрудничеству тех людей, о которых заведомо знала, что они не любят ее, но в этом-то как раз и заключался большой политический смысл; если ее личный враг умен и способен принести пользу своему государству, то ей надобно не сажать его в крепость, где от него никакой пользы не будет, - нет, наоборот, надобно его награждать, возвышать, возвеличивать, чтобы (под ее же надзором!) он всегда оставался полезным слугою Отечества.

- А то, что он меня не любит, - говорила она, посмеиваясь, - так мне с ним детей не крестить. Пущай даже ненавидит - лишь бы Россия выгоду от его мыслей и деяний имела.

По утрам она очень ласково привечала Лужкова:

- Добрый день, Иваныч, уже работаешь? Молодец ты. Что новенького? Какие книги достал для меня в Германии вездесущий барон Николаи? Что слыхать о продаже библиотеки Дени Дидро?

Оба начинали миролюбиво, но постепенно возбуждались в спорах, переходили на крик; Лужков уже давно получал 1200 рублей в год от щедрот императрицы, но продажным не был и свою правоту доказывал, иногда даже кулаком постукивая на императрицу. Дворцовые служители не раз видели, как Екатерина Великая, красная от возмущения, покидала библиотеку в раздражении:

- С тобой не сговоришься. Упрям, как черт!

- Упрям, да зато прав, - слышался голос Лужкова.

Александр Михайлович Тургенев писал, что Лужков даже не делал попыток отворить двери императрице, он "спокойно опускался в кресло, ворчал сквозь зубы, принимаясь за прерванную ее посещением работу". Каждый божий день у них повторялась одна и та же история - поздороваются, поговорят о том о сем, тихо и мирно, а в конце беседы так разгорячатся по вопросам политики и философии, что только кулаками не машут, только книгами еще не швыряются. Но однажды пришла в библиотеку ласковая, нежная.

- Ну, хватит нам лаяться! - сказала она. - Я вот тут пьесу сочинила "Федул и его дети", оцени мое доверие, что тебе первому до бенефиса показываю.

Стал Лужков читать "Федула", а императрица, сложив ручки на коленях, сидела, как паинька, и только вздыхала протяжно. Лужков дочитал ее сочинение и вернул. молча.

Недобрый знак. Екатерина похвал от него ожидала:

- Ну, что скажешь, Иваныч, нешто я такая бездарная?

Лужков ее авторского самолюбия не пощадил:

- Да что тут сказать, государыня? Наверное, хорошо.

"С этим сказанным хорошо лицо Лужкова никак не сообразовывалось, показывая мину насмешливого сожаления". Конечно, императрица поняла цену его "похвалы" и вскочила:

- Философ несчастный! Смейся, смейся, кривляй рожу свою, а вот погоди, как театр откроется да поставят пьесу мою с актерами, так небось мой "Федул" будет от публики аплодирован.

Лужков против этого не возражал:

- В этом нисколько не сомневаюсь, ваше величество. Публика будет даже рыдать от восторга, ибо автор-то ей известен. Кто ж осмелится сомневаться в таланте своей императрицы?

- Да пропади ты пропадом! - И Екатерина удалилась.

В конце января 1793 года женщина рано утром пришла в библиотеку, молча протянула Лужкову пакет из Франции, и он прочел донесение посла о том, что Людовик XVI гильотинирован. Лужков вернул пакет обратно - со словами:

- В этом, что произошло, не усматриваю ничего странного.

- Как? Свершилось ужасное злодеяние, а ты. спокоен?

Лужков, понимая волнение женщины, услужливо придвинул для нее кресло, сам уселся напротив и сказал так:

- Ваше императорское величество, чему же мне удивляться, если в с е отрубили голову одному? Напротив, вызывает большее удивление именно то, что один облечен правом отрубать головы всем, и я не перестану дивиться тому, с какой готовностью люди протягивают под топор свои шеи.

Екатерина вскочила, в дверях разразившись бранью:

- Да чтоб ты треснул, проклятый! Я ему деньги плачу немалые, словно генералу, он в моем же дворце ест-пьет да еще смеет радоваться, когда монархам головы рубят. Тьфу ты! Недаром "светлейший" тебя в трактире отыскал. Жаль, что умер "светлейший", а то бы я вас обоих обратно в трактир отправила!

Две недели они после этого случая не разговаривали. Потом встретились и посматривали один на другого косо. Екатерина все-таки не выдержала и улыбнулась. Лужков тихо спросил ее:

- Ваше величество обиделись на меня?

- А ты на меня? - спросила она его в ответ.

И их отношения вернулись на прежнюю жизненную колею.

Впрочем, жить ей оставалось совсем немного.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .