Время прений сторон определялось клепсидрами, причем для обвинителя и подсудимого с их свидетелями и помощниками имелись соответственно два отдельных сосуда с одинаковым количеством воды. Клепсидра запускалась, когда слово предоставлялось соответствующей стороне.
Процедура слушания дела Сократа была в соответствии с требованиями афинского судоговорения такова: оглашение обвинительной жалобы Мелета, выступление обвинителей (Мелета, Анита, Ликона) и подсудимого (Сократа), тайное голосование судей по вопросу о виновности или невиновности подсудимого, вынесение приговора (в случае с Сократом-обвинительного), предложения сторон (после признания судом вины) о мере наказания, тайное голосование судей по вопросу о мере наказания и оглашение избранной меры, последнее слово осужденного.
По некоторым сведениям, приводимым Диогеном Лаэртским, после оглашения на суде жалобы Мелета обвинительную речь против Сократа якобы произнес Полиэкт; речь эта была написана, по утверждению одних, софистом Поликрагом, по утверждению других - Анитом.
Диоген Лаэртский упоминает и о том, что Лисий написал для Сократа защитительную речь, составленную в духе тогдашних судебных выступлений. Ознакомившись с ней, Сократ сказал: "Прекрасная речь, мой Лисий, но для меня неподходящая". В ответ на недоумение Лисия - "Как же хорошая речь может быть для тебя неподходящей?" - Сократ заметил: "Разве и прекрасные наряды не были бы для меня неподходящими?!"
Отказавшись от помощи Лисия, Сократ защищался сам, в своей обычной манере опровержения мнений, доводов и предрассудков своих противников.
Обвинительных речей по делу Сократа не сохранилось, но об их содержании довольно развернутое и обстоятельное представление дают как ответная защитительная речь Сократа (в платоновском диалоге "Апология Сократа"), так и фрагменты из выступлений обвинителей, приводимые Ксенофонтом (в работе "Воспоминания о Сократе").
Обвинительные речи, судя по всему, должны были конкретизировать расплывчатые пункты обвинения, отраженные в жалобе. В ходе подобной конкретизации старые, более абстрактные пункты обвинения "доказывались" путем их более определенной переформулировки. При этом обвинители, как, впрочем, и подсудимый, апеллировали в своих выступлениях к знанию, осведомленности судей о фактической стороне обсуждаемых вопросов; видимо, такая осведомленность суда делала излишним заслушивание свидетелей (обвинения или защиты) и т. п. Речь шла не об установлении каких-то новых и неизвестных фактов, но, скорее, об интерпретации с точки зрения афинского правопорядка ряда широко известных среди афинян обстоятельств сократовской жизни и деятельности.
Конкретизируя прежние пункты жалобы, обвинители по существу формулировали новые обвинения против Сократа. Этот недопустимый, по более поздним европейским представлениям, выход на суде за рамки и формулировки обвинительной жалобы считался правомерным и нормальным для афинского процесса.
Так, пытаясь доказать "безбожие" Сократа, Мелет па суде огульно приписывал ему утверждение о том, что "Солнце - камень, а Луна - земля". В подобном отрицании божественной природы небесных тел были повинны, по представлениям афинского демоса, вообще все "софисты", без различия их позиций и воззрений. Зная это предубеждение афинских судей против всей плеяды мудрствующих безбожников, Мелет, не утруждая себя тонкостями доказательства предъявленных им обвинений, просто аттестует Сократа в качестве одного из таких "софистов". Вспомним, что "софистом" считался и обвиненный ранее афинянами в безбожии натурфилософ Анаксагор, чьи космологические взгляды были Мелетом приписаны на суде Сократу.
По поводу этой крайне вольной манеры обоснования обвинений в безбожии Сократ резонно замечает своему обвинителю: "Анаксагора, стало быть, ты обвиняешь, друг мой Мелет, и так презираешь судей и считаешь их столь безграмотными, что думаешь, будто им неизвестно, что книги Анаксагора из Клазомен переполнены такими утверждениями? А молодые люди, оказывается, узнают это от меня, когда могут узнать то же самое, заплативши в орхестре самое большее драхму, и потом осмеять Сократа, если он станет приписывать себе эти мысли, к тому же еще столь нелепые!" (Платон. Апология Сократа, 26 d-е).
Не более состоятельной была мелетовская попытка доказать "безбожие" Сократа ссылкой на его "даймоний". Сократ обратил внимание судей на внутреннюю противоречивость подобного доказательства: его безбожие обосновывается тем, что он признает знамения богов (демонов, гениев). "Итак,- резюмирует Сократ на суде в полемике с Мелетом свои доводы против этого пункта обвинения,- если гениев я признаю, с чем ты согласен, а гении - это некие боги, то и выходит, как я сказал: ты шутишь и предлагаешь загадку, утверждая, что я не признаю богов и в то же время признаю их, потому что гениев-то я признаю. С другой стороны, если гении - это как бы побочные дети богов, от нимф или от кого-нибудь еще, как гласят предания, то какой же человек, признавая детей богов, не будет признавать самих богов?" (Там же, 27 d).
В тогдашних Афинах формы и приемы отправления религиозного культа, почитания богов, жертвоприношений и т. п. не были жестко и однозначно регламентированы и в рамках устоявшихся обычаев и обыкновений допускалось известное разнообразие. Не выходили за эти рамки и сократовские апелляции к "даймонию" как божественному знамению, ссылки на его запреты заниматься политикой и т. п. Сохранившиеся сведения о Сократе, его образе жизни и взглядах не оставляют сомнений в том, что он проявлял должное почитание принятого в его время культа богов греческого пантеона. Но "даймоний" Сократа - и это воодушевляло его обвинителей, питало энергию их возмущения - имел и необычный, некий сугубо индивидуальный, личностный аспект; он был каким-то внутренним богом и гением самого Сократа, лишь для него существовавшим и лишь ему вещавшим божественным внутренним голосом. Этот личный бог как бы ставил под сомнение общепризнанных богов, ущемлял их роль я значение, создавал впечатление их излишности и даже ненужности. Поэтому современники Сократа довольно легко и естественно могли усмотреть в его "даймоний" опасную попытку подмены давних и общепринятых представлений о богах индивидуальным мнением и модной отсебятиной, увидеть в случае с Сократом проявление той же субъективизации и релятивизации божественного начала, которая была столь характерна для тогдашних софистов.
Правда, демон Сократа пребывает в границах признания богов, божественной природы полиса и его законов, а не ведет, как у софистов, к скептицизму и атеизму в оценке божественных и человеческих порядков. Но он, этот личный демон, был для тогдашних религиозно-культовых обычаев и предрассудков чем-то новым и необычным, неким вновь открытым индивидуальным путем к божественной и человеческой справедливости. Это, конечно, подтачивало устои полисной общности и единомыслия. Если внутренний голос отдельного члена полиса берет на себя роль высшего критерия истинной добродетели, то очевидно, что прежние коллективистские начала и представления теряют свою общеобязательную силу. Почитание полисных богов и божественных установлений по обычаю и набожности подменялось внутренним голосом личного бога каждого отдельного человека.
Прибегнув к аналогии, можно сказать, что сократовский демон для античной религиозности был так же неприемлем, как в новое время лютеровская реформация для папского католицизма: и в том и в другом случае - при всем их различии - голос индивидуального убеждения получал опасный перевес в вопросах веры. Естественно поэтому, что в обоих случаях сторонники традиционных форм верования, отвергая новые веяния, квалифицировали названное индивидуальное убеждение как субъективистское и произвольное усмотрение.
Степень свободы и автономии личности, требуемая сократовским демоном, была чрезмерна для античного полиса. Сократовский путь демонстрации мудрости бога сопровождался разоблачением суетной и ложной мудрости представителей всех основных слоев афинского демократического полиса, а внутренний голос личного бога-демона заглушал общеобязательные веления полиса своим членам. Поскольку же религия в Афинах была важнейшим государственным делом, нововведения Сократа в вопросе о богах воспринимались тогдашними афинянами как одновременно и антиполисная акция, как отступление от полисных нравов, обычаев и законов, нарушение полисного правопорядка.