IX

Ну, вернемся к барашкам, точнее - к барану, то есть - к себе. Все никак не могу свыкнуться, что женщина - не ангел. Что сам не херувим через силу, но притерпелся, а здесь - нет, никак. Начитался в детстве классиков. Классикам хорошо, они умерли, а я мучаюсь. И женщин мучаю тех, кто под рукой. Не приласкать от души, ни колечка с камушком - какое там! Мадригалы - и - взлетай, паразитка! А она не умеет. И не обещалась. Да, тяжело.

Но вот когда матерятся девчата - совсем жить неохота. Что человеческого в нас - только слова, - это ведь бабы понимают лучше мужиков, ушами любят, слов требуют.

Следственно, так важно все в этой области: обиняки, умолчанья, табу. Реклама по телеку - сотню раз в день (не смотрю, но доносится): "менструация, менструация".

Я бы этому пидеру, автору ролика, во время обеда использованный тампон клал на стол. Что естественно, то не безобразно - его же логика, пусть хавает, приятного аппетита. Ну вот, а тут девчата - и матюк на матюке, от нормальной речи - только глагольные окончания. Причем я же не пурист никакой, феню люблю. Но феня - это ведь знак щедрой мощи, языкового избытка, вольное ветвление, радостная игра.

Судья - "лепила", народные заседатели - "кивалы", зеркало - "обезьянка", чифир на донышке - "пяточка" - прелесть! Есть, конечно, неблагозвучное: "ксива", "хаза". Но не хуже нынешнего: "ксерокс", "офис"... "Я пошла, мне надо диссер отксерить", - тебе надо намордник надеть и в угол поставить.

Вот и выбирай: мат или воляпюк этот чертов - есть от чего взвыть. Но - не вою наружно, сидим с Надюшей Лебедевой - ночь, будка на нижнем складе - трем за жизнь. Меня уж не помню что сюда занесло (а! сушину искал, на дрова себе), а Надюша - ночной учетчицей, лесовозы должна переточковывать. Их за ночь хорошо, если шесть, и переточковывать там нечего, никто ведь по дороге хлыстов не крадет, не прячет, а на верхнем свой учетчик. Но на лесоповале полно таких синекур, всех надо трудоустроить, и каждый куб пересчитывают не меньше пяти раз, то есть четыре бездельницы за счет зэков кормятся. Но если они вроде Надюшки - никто не против, пожалуйста (а будь кто и против - что с того?). Этот нижний зовется Америка - хоть в трех километрах всего от Серебрянки. Думаю, еще ежовские крестники так пошутили, для чалдонов замысловато слишком, - но вот, закрепилось: сидим, стало быть, в Америке, кофеек (мой, из посылки), сигаретка, три года воздержания, симпатичная женщина, интим. То есть я ее извожу душеспасительной беседой, себе рисуясь почтенным гуру, - дескать, пожито, передумано - тьфу, мудак.

- Уезжать надо отсюда, Надя. Что ты здесь будешь - дыра ведь. Сколько тебе?

- Двадцать два.

- Ну - и города-то не видела, наверно?

- Нет, я в Березниках была. В техникум поступала.

- В Березниках! И не хочется ничего посмотреть?

- Так телевизор же есть. Чего смотреть? - насмехается, явно.

- Вот я откинусь, приезжай ко мне в Питер.

- Да-а, нужна я там...

- Ну, а замуж чего?

- Так я замужем, - опять хи-хи.

- А где муж-то?

- Сидит. Три года еще.

- Далеко?

- Под Свердловском.

- Ездила?

- Не. Не хочу его видеть.

Не вникаю, чего жилы тянуть из девки. Опять за волынку: уезжать, учиться...

Через час сторож к нам забрел, Толик, веселый дядька, москвич - но меня земляком упорно зовет.

- Я кофеек зачуял, аж проснулся, - его будка метров за сто. - Налейте - уйду, мешать не буду.

- Да ты не мешаешь, садись, - это я, торопливо, как же: тень на Надюшку бросить

- ни-ни.

Толик - седой, небритый, беззубый, морда блудливая, анекдоты - как из мешка - один другого пакостней. Разогнал тосклевич, Надюха заливается. Вот не умею так, хоть убей, - ну, и молчу теперь в тряпочку. Стали серебрянским девкам кости перемывать. Толян будто свечу держал - про всех подноготную - еще пакостней анекдотов, даже Надюха удивляется.

- А про Сойкину-то откуда знаешь?

- У нас своя разведка. Скажешь, не было?

- Нет, но Наташка думает - не знает никто. Вот про нее не пойму - чего ей надо?

Смотри-ка! Они сами себя не поймут - а мы с Виталей головы ломаем! Наташка Сойкина - жена нашего отрядного. Старлей, косая сажень, молодой, румяный, - а подмостился к ней, оказывается, электрик поселковый (зэк, ясно) - плюгавая плешь

- правда, москвич, как и Толик.

- Может, у Фазы вашего такой оковалок здоровый? - женское любопытство, не стерпела - охота узнать.

Мы, конечно, в одной бане моемся, но ничего там выдающегося ни Толик, ни я не припоминаем.

- Надежда! Ебут не хуем, а душой, - Толик, наставительно. (Вот истинный гуру!)

- О! Дай пожму твою руку, - Надюха, всерьез.

И тут что-то сверкнуло мне: ну да, секс одушевлен для них! Запустить в себя чью-то фитюльку, перепихнуться - только аллегория, символ внетелесного соития.

Но и обратно же - душу представляют они своеобразно. Мы-то в них видим или ангелов или уж - ниже пупка, а они в нас - ни то, ни другое. Мы для них - только выпуклости совокупного елдака - мировой души. (Все фаллические культы - из матриархата.) Мы дуалисты, ребята, а для них - Пан не умер, а Христа вовсе не было! В этом вся тайна. Вот куда Иоганн Вольфганг тянул, со всей Вечной женственностью. Шалишь! Есть мировая душа, кто спорит, но есть и персональный дух - не прахом же две тысячи!

Пока мозговал это - прикатил Виталя с Серегой, механиком.

- Ленчик, тебя ДПНК искал, заморочки какие-то на завтра.

- Ну, поехали.

- У меня с зажиганием что-то, мы посмотрим с Серегой - иди пока, вдруг долго. Мы догоним.

Догнать не догнали, но через час были в гараже - разомлевшие, прямо масло по мордам. Выяснилось - только я ушел, Толика тоже прогнали и брутальные мужики - насовали Надюшке во все дырки, без разговоров. Одарили по четвертной с носа, допили мой кофе и расстались довольные друг другом. И частенько такое практиковалось - думали: я в курсе, уже причастился, специально два часа за мной не ехали. М-да. Пожалуй, в Питер нет, незачем ее приглашать. Вот уж давно не Фаунтлерой, а саднит что-то. Четвертные эти. Чувствую: не рифмуется здесь с моей теорией... Суха, говорит, теория, мой друг, а древо жизни зеленеет. Провались ты, с таким древом.

Х Разволновался, даже забыл, как Вертипраха звали, водилу бензовоза. Только минут через десять всплыло: Женька, Джексон, конечно! А за глаза мы его Вертипрахом всегда звали - как-то и больше шло ему. Женек-то мало ли всяких.

- Джексон, ты откинешься - кто нам бухало возить будет?

- Так бензовоз же со мной не откинется.

- Нет, уж больно у тебя фамилия подходящая. Вон Сухоненко - разве доверишь? Враз отшмонают.

- Ничего, Винограду можно. (Виноградов с Сухоненко - самосвальщики, тоже в город часто гоняют.)

- А остаться не хочешь? - остаются, бывает, если никто не ждет особо.

- Да мы с Котрей решили уже - на юг сначала, прокашляться, а там посмотрим. Но сюда - нет, хватит Чалдонии.

Не знаю, от чего Женька собрался прокашливаться, от каких рудников, но Котря - гомерического здоровья, сплошной румянец от ушей до попы (целиком не видел, но пышет же - в метре потеешь), ядреный бабец, хохлушка, под сорок - самый сок.

Только вот от пасты "Поморин" ее тошнило - всем подряд жаловалась. Екатерина Батьковна вообще, но Котря - спаялось, даже муж, замполит, стал так называть.

(Все кликухи, усеченья имен, фамилий - для экономии разве? Ерунда. Для экспрессии. Кальтю же, на автобусе который, Кальтенбруннером зовем, не экономим.)

- Мужики, мою Котрю не обижайте там, она еще боится, - когда в лабазе начала работать.

Боялась, правда. Ворье же кругом, уголовники - того и гляди, не дай бог. Я как-то покрутился - и вышел, не купил ничего. Выскочила следом:

- А ну, расстегни телогрейку!

Расстегнул.

- Еще чего показать?

- Там смотреть нечего, у моего мужа все равно лучше.

Я-то без подковырки спросил, в простоте - шмон так шмон, дело привычное. Но не обиделся (может, и есть что смотреть, зачем такая предвзятость), а обрадовался: