Был шофером, слесарем, жил в бараках, где можно было не прописываться, работал и перевозчиком на моторке, преподавал западноевропейские танцы, нанимался в разные экспедиции, в такие, где документы особенно не спрашиваются, мог бы продолжить горьковские "Мои университеты". Эти трудные годы, однако, подарили Рыбакову слова русского языка в его советском пошибе.

В 1941 году скитаниям пришел конец: удалось попасть в сражающуюся с немцами армию.

Я заметил, что оставшиеся в живых жертвы большевизма, прежде всего лагерники, но и ссыльные, гораздо толковее нас, счастливчиков, в понимании людей в разных ситуациях, они быстрее разумом и проницательней, смелее в поступках. Таким был в армии Рыбаков, старший лейтенант, капитан, майор с нехорошим, весьма нехорошим политическим прошлым. За годы скитаний с "минусом" он привык "шкурой" ощущать, что означает любой брошенный на него взгляд: подозрительность, сочувствие или просто любопытство.

Последний год войны. Рыбаков уже начальник автомобильной службы гвардейского корпуса. Командиру корпуса генералу Глазунову (нарисованному замечательно) предстоит форсировать реку. С автомобильным транспортом дело обстоит плохо. Рыбаков уже об этом рапортовал своему непосредственному начальству. Но генерал недоволен рапортом. Вызванный Рыбаков говорит разгневанному генералу: "Никакие заявки в автоотдел армии не помогут." - "Куда же обращаться?" - "В автоуправление фронта." - "У тебя там, что, знакомые есть?" - "Да." - "По Москве, по институту?"

Рыбакову становится ясна истинная причина вызова к самому командиру корпуса: начальник отдела кадров (т.е. гепеушник) ознакомил генерала с личным делом Рыбакова. Генерал: "Поезжай в штаб фронта. В Москве где жил?" - "На Арбате." - "Знакомая улица."

Машины Рыбаков раздобыл. Читая этот эпизод, начинаешь понимать, почему Рыбакову удавалось впоследствии вести то открытую, то хитрую борьбу за "Детей Арбата" с руководством Союза писателей, с редакторами, с ответственными, могущественными работниками ЦК КПСС. Мне вспомнилось, как бессильны были в подобных обстоятельствах мои друзья Гроссман и Платонов. И дело не только в том, что они были гораздо дальше от советской структуры, чем Рыбаков: у них не было за плечами опыта статьи "58-10".

Рыбаков много, обстоятельно и, видимо, со знанием дела пишет о военных операциях, о расположении наших и вражеских войск. Признаюсь, что я, участник войны, всем этим мало интересовался. Серьезным знатоком этого дела был писатель Симонов. А я уже заранее томился, тосковал, если мой начальник-редактор приказывал мне интервьюировать начальника штаба или самого члена Военного Совета. Милы мне были беседы в кубриках или в землянках с матросами или с солдатами - и не на военные темы. Вот почему я, читатель, оживился, когда Рыбаков прервал военные информации рассказом о своей первой жене Асе, матери его рано скончавшегося старшего сына.

Война для Рыбакова кончилась в маленьком Райхенбахе. Наш майор на собственной машине "опель-капитан", обладатель репарационной пишущей машинки и солидной пачки оккупационных марок, въезжает в разрушенный Берлин. Среди развалин - здание американской комендатуры. О чем думает русский офицер? "Войти, представиться, сказать, что я в прошлом судим по политической статье "58-10", отбыл ссылку и сейчас опасаюсь новых репрессий. Прошу политического убежища".

Я не помню советского писателя (а Рыбаков был писателем советским), который писал бы о себе с такой непривлекательной, даже очень жестокой для своего образа откровенностью. Мне вспомнилась беспощадность "Исповеди" Руссо. В своих воспоминаниях Рыбаков не хочет нравиться. Он хочет правды. И мы верим его торжественным и таким простым словам: "Я люблю Россию, в ней родился и вырос, за нее воевал... я включил мотор, нажал педаль сцепления, перевел рычаг скоростей и поехал на восток. Домой".

С него в армии, за храбрость, снята судимость, но в родном доме ему жить нельзя: Арбат - режимная улица. Инвалид войны, получавший жалкую пенсию, поселился в подмосковной деревне. Начал писать повесть: "Писать не умел, но упорства хватало". Повесть о детстве называлась "Кортик". В 1948 году ее напечатали. Успех, критика хвалит, дети читают запоем. Но хочется быть писателем и для взрослых. Следует рассказ о первом романе "Водители".

Роман в "Октябре" напечатал Панферов. Знаменитый слуга государства, влиятельный редактор тогда мерзкого журнала, пьет и закусывает с новым автором, дает Рыбакову понять, что введет его в состав редколлегии, представит на соискание Сталинской премии, выхлопочет для него квартиру, дачу в Переделкине, обещает высшую гонорарную "лауреатскую" ставку и просит собеседника - просит не кто-нибудь, а он, Панферов, любимец режима - прочесть первую книгу своего нового романа. Следует диалог. Хочу передать его в сокращенном виде - не могу отказать в удовольствии себе и читателю. Начинает Панферов:

- Читал мой роман?

- Читал.

- И как?

- Первая книга... Надо бы до конца дочитать.

- Ишь ты какой, - он недобро усмехнулся. - Твой роман я тоже не до конца дочитал, договор подписывал, оценил тебя. А ты, видишь ли, конца дожидаешься.

- Вещь читается, роман, думаю, получится...

- Ах, значит, романа еще нет, еще "думаю, получится"... Что же тебя там не устраивает? Говори прямо, по-писательски.

- Один сюжетный ход неубедительный... В романе написано: в Прикаспии гибнут овцы, положение в области отчаянное, туда срочно посылают нового секретаря обкома. Казалось бы, он должен вылететь первым самолетом, а он садится в Химках на теплоход и спокойно плывет по Волге две недели... а овцы тем временем гибнут. Читатель этому секретарю не поверит.

Панферов сидел, набычившись, потом с горечью сказал:

- Да, вам этого не понять.

- Кому вам?

- Вам не понять... В этой поездке я показываю Волгу. Нашу Волгу, великую русскую реку, дорогую каждому русскому человеку... А вам, конечно, не понять.

- Кому это нам?

- Вам, инородцам.

- Ах так... Мало того, что ты графоман, ты еще и антисемит. Значит, правду о тебе говорят.

Панферов разорвал и бросил в корзину договор:

- Со шпионами договоров не заключаю.

- Что, что?

- Ты же спал со шпионкой, с Анной Луизой Стронг, вот с кем ты спал...

- Дурак ты! - сказал я на прощание.

Через несколько лет Рыбаков узнал, что Панферов смертельно болен. И навестил его. И простил.

Я пробовал прочесть "Водителей". Не то. Впрочем, сам автор теперь в этом признается.

Первый "взрослый" роман Рыбакова был представлен к Сталинской премии второй степени. На высочайшем заседании сам Сталин назвал "Водителей" "лучшим романом этого года". Но добавил:

- А известно ли товарищам, что Рыбакова исключили из партии и судили по пятьдесят восьмой статье... Неискренний человек, не разоружился.

Рыбаков начинает борьбу за Сталинскую премию. Места его борьбы - кабинеты Союза писателей, нотариальные конторы. Да, он был судим по 58-ой статье, сослан, но никогда в партии не состоял и на фронте судимость с него была снята за отличие в боях. Борьба ведется с упорством, с находчивостью, с тем опытом, повторяю, который приобретается в лагерях и в ссылках. И побеждает. Сталин говорит: "Информация была неточной, восстановить его в списке..." И вот Рыбаков - сталинский лауреат.

Наш автор не только памятливый, честный воспоминатель, не только превосходный портретист. Он и размышляет. По его мнению, февральская революция не сумела выполнить те задачи, которые выполнила октябрьская, например, вывести Россию из войны. Нет, не вывела: когда война прекратилась в Европе, русские с русскими воевали еще три года. Сожалея, что народы в тридцатых годах не избавились от Гитлера, Муссолини, Сталина, автор высоко оценивает Ленина, свершившего революцию под лозунгом социальной справедливости и братства народов, провозгласившего нэп, предоставившего экономическую свободу крестьянам и предпринимателям.