После гибели Льва Морозова на левом крыле Елизар Серебряник, ушедший из большого полка за великим князем сюда, ближе к Зеленой дубраве, не видел столь тревожного зрелища. Бежали юные вой, оголяя левое крыло сразу на несколько сот сажен. Елизар бросился было за ними, дабы остановить, но новый вид, еще более страшный, поразлл его. На свободном от теснины клочке поля, куда уже накатывали кашики, метался, взбрыкивая, буланый конь. В седле, задом наперед, сидел молодой кметь и дергал коня за хвост. В свободной руке он держал чью-то отрубленную руку и весело размахивал ею над головой. Он запрокидывал русую простоволосую голову назад и дико хохотал вослед убегавшим. От хохота этого, на несколько мгновений вдруг покрывшего звуки битвы, дрожь прокатилась по телу Елизара.
"Скрянулся разумом, сердешной..." - догадался он, и надо было бы перекреститься, но дикая лава кашиков уже брала разгон, увидев желанный простор, освобожденный на левом крыле русских.
- Сынове! Сердешные мои! - прокричал Елизар и погнал коня вслед дружине Палладия, но те не слышали, увлеченные спасительно-веселым бегством от смерти.
Елизар, настегивая коня, заметил, что нагоняет, и даже успел оглянуться, увидеть, как помешавшийся в яростной битве кметь поднялся в стременах и один с окровавленной рукой остался против лавы ордынцев. Это зрелище поразило, видимо, и тех. Они, попридерживая коней, закричали и изрубили несчастного в куски.
- Сынове, милые! Стойте, бога ради! - Елизар перегнал отступающих, снял шлем перед ними и... впервые заплакал: - Не дайте позору пасть на поле сие священное! Зрите, сколько сгинуло братьев ваших и отцов! Предадим ли мы в сей роковой час память их? Сынове! Ударим вси заедино! Потянем, а не то пропало бабино трепало и не воскреснет доброе копье...
Палладий, бежавший один из первых, устыдился. Пошмыгал носом, утер ладонью глаза и повелел:
- А ну, поворачивай на поганых! Али мы ее русские? А?
- Скорее, сынове милые! Скорее за мной! Вот зрите, как я сгину глазом не моргну!
И Елизар кинулся навстречу совсем близкой смерти - туда, где не оставалось уже ни одного стройного ряда русских, оттесненных от дубравы, а в проход вырвалась с гиканьем последняя, свежая лава бешеных кашиков.
- О! Они-то нам и надобны! Сынове, за Русь!
И удивительное дело! Полторы тысячи юных воев с Елизаром Серебряником во главе завязали неравную рубку на краю Зеленой дубравы, отходя с потерями, но не убегая. Елизар тоже поднялся в стременах, для того чтобы юные вой видели его и дольше держали бы ряды.
Но ряды таяли, и кашики все же прорвались и разворачивались для смертельного удара в спину большого полка. В то же время, ожидая этого удара, готовились ударить в лицо и те нукеры, что налезали и налезали со стороны Красного холма.
Со слезами рубились юные вой, с криком, но рубились и не отходили. Елизар заметил пятнадцатилетнего сына Лагуты. Он узнал Воислава по белому шраму на виске - увидел и навеки потерял: кожаную шапчонку разрубил кашик вместе с головой... Елизар потерял из виду врага, кинулся было отомстить за Воислава, но тяжелый удар копьем в бок опрокинул его. Калантарь выдержал, только перехватало дыханье, но новый удар саблей был хлесток и точно рассчитан по голове. Елизар нашел в себе силы и, вися в стремени, поднял руку со щитом. Острая боль в плече, и конь вытряхнул его на кучу мягких и липких трупов.
Он услышал еще воинственные крики татар:
- Урранг! Урранг! - Но крики эти вдруг потонули в других - в криках страха, которые легко разобрал Елизар.
Вскоре послышались кэики русских - мощный вал гневных голосов и топот тысяч свежих коней.
- Царица небесная!.. - проговорил Елизар и хотел подняться, чтобы увидеть, как засадный полк Боброка и Серпуховского, истомившийся ожиданием своего часу, крошил и рвал на части десятки, сотни, тысячи кашиков, вмиг рассеявшихся по краю Куликова поля от задних рядов большого полка до Непрядвы.
- Вершись, правое дело!.. - шептал Елизар, но так и не мог подняться и увидеть конец битвы. Глаза его застилал туман - желто-красная густая пелена, а боль в боку и плече свалила его наконец, и он ткнулся шлемом в спину кашика, еще подымавшуюся в предсмертном дыхании.
23
В первые два часа битвы даже Федор Кошка не смел выходить к опушке Зеленой дубравы, опасаясь гяг-ва Боброка, лишь князь Серпуховской подкрадывался с поляны, осторожно раздвигал кусты и молча топорщил усы за спиною большого воеводы. Картина, что открывалась взору, была раз от разу асе тревожнее и страшней. Отсюда не видно было не только полков правой руки, но и большой полк едва угадывался по священным хоругвям, колыхавшимся на длинных древках вокруг великокняжеского знамени. Оттуда доносился самый страшный рев. Но на третьем часу битвы, когда солнышко стало как раз напротив дубравы, неладное содеялось и тут, в полку левой руки. Тут с самого начала пешая орда, учиня смертоносную стрельбу из луков, навалилась наконец грудь в грудь на полк боярина Льва Морозова, стоявший первым, и битва у Зеленой дубравы сразу выровнялась. Шла она так же отчаянно и страшно, как всюду, но на пространстве в каких-то семьсот саженей трудно было ордынцам перевесить. Их было много больше, но попробуй поставь против одного русского троих - места мало, вот и ждали вороги, когда выбьют передних, чтобы вступить, и напирали сзади, торопя передних в дальнюю дорогу - на тот свет. Однако для полка Морозова время готовило испытание. Силы его иссякали, и дело было не только в том, что нестерпимая жара, жажда, напряжение нервов и просто усталость вымотали бессменно стоявших ратников, дело было в том, что их просто мало оставалось. Мало, а пространство в семьсот саженей, казавшееся ранее совсем крохотным по сравнению с большой силой ратников, теперь растягивалось на глазах и, чтобы заполнить его и с прежней плотностью держать тяжелый, беспросветный вал нукеров, генуезцев, фрязей - всю эту дикую, ревущую многоязычную стену, задним рядам русских приходилось растекаться, бросаясь в образовавшиеся бреши.
- Не пора ли, Митрей Михайлович? - не выдержал Серпуховской, но Боброк даже не обернулся, лишь глазом дико повел.
Князь отпрянул и тяжело удалился сквозь дубраву к войску. Лучше не смотреть пока..,. На его глазах пал в передовом полку Николай Вельяминов, брат казненного Ивана. Николай сам выбрал это смертное место, и теперь он лежит там, впереди, заваленный грудами трупов, в середине вырубленного полка... Там же пали отчаянные князья Белозерские, князья Друцкие, вся коломенская дружина, догнавшая их за Окой... Мало что осталось и влилось в большой полк от крепкой сторожи Мелика и Тютчева, а сами они тоже там, в глубине этого длинного то ли вала, то ли кургана трупов,..
Через некоторое время князь Серпуховской привел с собою Федора Кошку, в последний раз объехавшего весь засадный полк, давно изготовленный на рать. Они стали за спиной Боброка. Саженях в десяти, в опушко-вом кустарнике были поставлены в два ряда и связаны вожжами телеги, дабы конница ворогов не могла обтечь тут полк левой руки или отдельные, раненые конники не смогли углубиться в дубраву и наткнуться на засадный полк. Все предвидел Боброк. Серпуховской смотрел на серебряные пряди волос, поблескивающие из-под шлема большого воеводы, и ждал минуты, чтобы опять заговорить о выступлении.
- Морозов! - воскликнул Боброк, и все трое увидели, как медленно падало с седла обезглавленное тело боярина, еще раз, уже бездыханное, разъятое надвое звериным ударом сабли...
- Пресвятая богородица.., - прошептал Серпуховской.
- ...приими раба божия Льва в богоотеческом жилище! - перекрестился Боброк, снимая шлем с подшлемником.
Два клина вошли в русскую стену глубоко, почти до последнего ряда, но и в стену татар вошел широкий клин наших. Клин этот разделился, и левый поток его ударил к дубраве и перерезал ворожий клин. Все перемешалось: русские бились далеко в глубине вражего войска, а те клином своим зошли в самые дальние ряды наших. Казалось, сейчас должна решиться судьба великой брани.