– Он и наполовину не так красив, как ты, – подольстилась к юноше Сесили, крутя в пальцах травинку так, чтобы она щекотала ему нос. Генри навалился на Сесили сверху, прижал её руки к земле и вгляделся в её хорошенькое кошачье личико.
– Ты ведьма, – прошептал он. – И думаю, ты напустила на меня чары – так же, как королева на короля, когда хотела, чтобы он женился на ней.
– Только я не старше тебя и не вдова в придачу, – ответила Сесили. – А ты сам хочешь жениться на мне, Генри?
– Конечно! Ты прекрасно знаешь, что хочу. Но мой отец и твоя бабка никогда не допустят нашей свадьбы, так что нечего и думать об этом.
– Выход всегда можно найти, – усмехнулась Сесили. – И если окажется... Ты любишь меня, так ведь, Генри?
– Ты же знаешь, что люблю, – пылко ответил он, наклоняясь, чтобы опять поцеловать её.
Но на этот раз она капризно оттолкнула его и села.
– Нет, хватит на сегодня. И вообще, пора домой. Когда я уезжала, у жены Неда начались роды, и сейчас, наверное, все уже позади, так что мне надо возвращаться и попасться им на глаза...
– Твоя невестка рожает, а ты преспокойно уезжаешь? – спросил удивленный Генри.
– Фи! Кому какое дело до этой дурочки Джокозы и её никому не нужного ребенка? – Заметив выражение неодобрения на его лице, Сесили поспешила добавить: – Ну, от того, что я болталась бы дома, легче бы ей не стало. И вообще, меня и близко не подпустили бы к её спальне, так что я ничем не могла бы помочь. Ну же, не будь таким надутым, Генри! Помоги мне встать.
Юноша взял её за руку и помог подняться на ноги. Причесавшись, она сорвала шляпу с его головы и побежала с ней вперед, побуждая его пуститься в погоню и позволив ему поймать себя только возле самых лошадей. Генри опять обнял Сесили её бессердечие было забыто.
– И все-таки ты ведьма, – опять прошептал он, глядя сверху вниз ей в лицо. Это лицо не отличалось классической красотой: скулы были чуть шире, чем надо, нос – чуть слишком вздернут, а рот – чуть великоват. Но все равно эта мордашка была чарующе милой, полной той живости и обаяния, которые делали Сесили прекрасной для того, кто её любил.
– Никакая я не ведьма, просто я – Морлэнд, и теперь мне надо домой, если я не хочу, чтобы меня и впрямь выдрали.
На июль была назначена пышная церемония, в ходе которой предстояло эксгумировать тела герцога Йоркского и графа Рутландского, захороненные в Понтефракте, перевезти их в Фозерингей и там устроить торжественное погребение, приличествующее покойным отцу и брату короля. Эдуард поручил провести перезахоронение милорду Глостерскому, который должен был и вновь оплакать усопших. Однако чуть не в последнюю минуту король объявил, что все-таки будет присутствовать на церемонии сам. Возможно, он просто хотел уехать с юга: в Лондоне разразилась в апреле страшная эпидемия сифилиса, и до сих пор не было никаких признаков того, что эпидемия эта идет на убыль; а, возможно, король решил отправиться на север потому, что среди знатных гостей, собиравшихся присутствовать при перезахоронении, должно было быть несколько иноземных послов.
Элеонора была приглашена на заупокойную службу и поминальный пир вместе с сыном Эдуардом и невесткой Дэйзи. Лорд Ричард лично передал Элеоноре приглашение, когда они как-то встретились в городской ратуше во время одного из его частных посещений Йорка.
– Я так понял, что специальное посольство из Франции, – сказал женщине Глостер, мрачно сверкая глазами, – примет участие в поминовении. В это посольство входят некие Гийом Рестоу и Луи де Марафен, купцы из славного города Руана, а с ними будет еще один торговец из Амьена; имя этого человека вылетело у меня из головы...
– Может быть, его зовут Трувиль, ваша светлость? – рассмеялась Элеонора.
– Именно так его и зовут! Не знаю уж – как, но он добился того, чтобы его включили в состав посольства – не очень удивлюсь, если окажется, что к этому приложил руку Эдуард. Он удивленно сентиментален. А так как Фортингей лежит на пути в Йорк, я уверен, что этот Трувиль будет рад принять ваше приглашение. Он с удовольствием нанесет вам визит и заодно увидит своими глазами, кого там произвела на свет его дочь.
Элеонора поморщилась и спросила:
– Вы сами когда-нибудь встречались с этим Трувилем? Вы знакомы с ним? Он там занимает очень низкое положение?
– Я его никогда не видел, – извиняющимся тоном произнес Ричард, но слышал, что он – достойный человек, во всяком случае – честный купец. И его никогда не включили бы в состав посольства, если бы у него была дурная репутация и он занимал бы очень низкое положение. Так что можете не волноваться; и вообще, если я могу принимать его в качестве своего гостя, то наверняка его не зазорно пригласить и вам.
Услышав эти слова, Элеонора устыдилась и принялась просить у герцога прощения.
Траурный кортеж покинул Понтефракт двадцать четвертого июля; тела везли на роскошно убранной колеснице, украшенной гербами „Англии и Франции – словно покойный герцог Йоркский сам был королем, – влекомой шестеркой прекрасных вороных коней в богатой сбруе. За катафалком следовал герцог Глостерский, одетый во все черное. Двадцать девятого процессия достигла Фозерингея. Здесь тела были вновь преданы земле; священники отслужили заупокойную службу, после которой состоялись великолепные поминки, на которых присутствовал король.
Герцог Глостерский во время этих торжеств держался несколько в стороне; его глубоко тронула церемония погребения, и он желал только одного: побыстрее уединиться, чтобы спокойно посидеть с друзьями. Но Глостер все-таки улучил минутку, чтобы поговорить с Элеонорой, Эдуардом и Дэйзи, и проследил, чтобы их познакомили с отцом Джокозы. Герцогу было даже немного смешно наблюдать за тем, как явно боролись при этом в Элеоноре природная гордость и такая же природная вежливость. Еще смешнее было то, что французский язык Элеоноры был гораздо лучше французского Эдуарда, а Дэйзи вообще знала лишь десяток французских слов, так что волей-неволей Трувилю приходилось обращаться почти исключительно к Элеоноре. Нашла она и время обсудить последние лондонские новости с придворными из свиты короля: печатный пресс мистера Какстона, установленный в Вестминстере и способный, как говорили, в мгновение ока сделать столько копий книги, сколько вы пожелаете, и грозящий тем самым оставить без работы тысячи переписчиков; неослабевающую эпидемию сифилиса, продолжающую ежедневно уносить все новые и новые жизни; утверждали, что эту заразу завезли на каком-то купеческом судне из Франции.
Тридцать первого июля Морлэнды отбыли в Йорк. Вместе с ними ехал и месье Трувиль. Он явно стремился понравиться своим новым родственникам и беспрестанно хвалил зеленые окрестности, размеры и упитанность местных овец и коров, здоровый и цветущий вид сельских ребятишек, красоту английских женщин. Элеонора же про себя думала о том, как им повезло, что они не встретились по дороге с грабителями – с тех пор, как армия вернулась из Франции, в округе стало неспокойно, и если бы маленький отряд Морлэндов столкнулся с одной из банд, месье Трувилю вряд ли захотелось бы превозносить до небес новую родину своей дочери.
Но что бы там Элеонора ни думала об этом французском купце, было очень трогательно наблюдать за встречей между отцом и дочерью, которые уже не чаяли свидеться на этом свете. Невозможно было без слез смотреть и на то, как новоявленный дедушка впервые склонился над колыбелью наследника Морлэндов – Полу было сейчас уже три месяца, это был здоровый, крепкий ребенок, хоть тельце его и было некрупным, а кожа – желтоватой. Сразу же после родов Джокоза зачала опять, словно стремясь опровергнуть все сомнения в отцовстве Неда, и этот факт больше всего потряс месье Трувиля. Он был страшно горд тем, что его дочь не теряет времени даром, производя на свет наследников для своей новой семьи, и так часто, к месту и не к месту, поминал плодовитость Джокозы, что Элеоноре уже начало казаться, что это выходит за рамки приличий.
На следующий день после возвращения из Фозерингея в честь месье Трувиля был дан великолепный обед, на который были приглашены один или два гостя из округи, несколько знатных особ из города и кое-кто из друзей семьи, в том числе – Дженкин Баттс с обоими сыновьями. Все было устроено как подобает, с ливрейными лакеями, снующими взад-вперед под неусыпным надзором Джоба, ставшего теперь тощим, как жердь, и совсем седым, но по-прежнему все вокруг замечающим и всегда готовым посмеяться, и музыкой, исполнявшейся на хорах небольшим оркестром и группой из шести звонкоголосых мальчиков.