Тогда каким образом она могла ожидать большего вознаграждения, если бы король – ее покровитель и защитник – умер? Чем ей помог бы этот римско-католический заговор?

Но прежде чем Оутс успел ответить, в конце зала произошло какое-то замешательство, и народ заволновался. В зал вошел один из личных слуг короля в плаще и сапогах, настолько вымазанных в грязи, что создавалось впечатление, будто он только что слез с коня.

– Милорд! – воскликнул он. – У меня есть новые показания для суда. Позвольте войти.

– Какого рода показания? – судья повысил голос, пытаясь перекрыть гул в зале.

Слуга по имени Браунинг, бывший одним из секретарей короля, а также писарем на закрытых советах, сказал:

– У меня с собой, милорд, оригиналы писем, которые графиня Чельмсфорд писала Эдмунду Морлэнду в семинарию Сент-Омера.

Он поднял руку, показывая перевязанные ленточкой бумаги.

– Это фальшивка! – крикнул Оутс. – Тот свидетель поклянется в том, что это подделка.

– А я, милорд, – сказал Браунинг твердо, – поклянусь, что они настоящие.

Судья вынужден был призвать всех к молчанию. Когда, наконец, шум утих, Кловис, обретя новую надежду, сказал:

– Милорд! Это свидетельство протестанта!

Судья медленно покачал головой. Браунинг был всем хорошо известен, а тот факт, что король явно сам послал его в Сент-Омер, чтобы предоставить суду эти письма, яснее ясного говорил о том, что он уверен в полной невиновности графини Чельмсфорд и хочет ее оправдания. Судья повернулся к присяжным:

– Оригиналы писем сводят на нет все обвинения. Вы должны пересмотреть свои доводы.

Кловис в триумфальном жесте поднял руки, ни капли не сомневаясь в том, что графиня Чельмсфорд оправдана по всем пунктам, и поспешил к ней, поскольку та была близка к обмороку. Он с Берч помогли ей выбраться из толпы, окружающей судебную палату.

– Каков вердикт, сэр? – спросил хорошо одетый торговец, как только они вышли.

– Оправдана, сэр! – победно ответил Кловис. – Оправдана по всем пунктам!

По толпе прокатился заинтересованный шепот, но неодобрения не было, потому что красота Аннунсиаты могла смягчить любое сердце. Кроме того, она славилась добротой к бедным людям.

– Он спас вас, – сказал Кловис, помогая Аннунсиате сесть в карету. – Король спас вас! Я всегда знал, что он не позволит вам страдать.

Аннунсиата была в полуобморочном состоянии, и он сомневался в том, слышит ли она хоть что-нибудь. В Чельмсфорд-хаус он вместе с ее женщинами помог ей подняться наверх, затем подождал за дверью, пока они разденут ее и уложат в постель, после чего вошел в комнату еще немного поговорить с ней.

– Конечно же, скоро оправдают и Хьюго, – сказал он. Аннунсиата лежала с закрытыми глазами, и Кловис не знал, понимает ли она его. – Браунинг обещал потихоньку передать ему весточку. Я обо всем позабочусь сам, сейчас вам не надо ни о чем беспокоиться. Как только вы немного придете в себя, я отправлю вас домой в Морлэнд.

Аннунсиата была слишком слаба, чтобы воспринять что-либо еще, но все же он должен был сообщить новость, так долго скрываемую от нее. Новость была из Морлэнда – с Элизабет случилось несчастье. Ее нашли у основания главной лестницы, по которой она, вероятно, пролетела целый пролет. Бедняжке пытались помочь, но ни ее, ни ребенка спасти не удалось.

В то Рождество казалось, что этот кошмар не кончится никогда. Аннунсиата не вставала с кровати, словно испуганное животное, не желающее покидать свою нору. Король и двор сохраняли видимость обычной жизни, что было лучшей защитой от истерии Лондона. Но Чельмсфорд-хаус замолк: свет был погашен, двери для посетителей закрыты. Аннунсиата потихоньку дремала в своей комнате, изредка читала и почти ничего не ела. В лихорадочных снах она снова и снова переживала ужас заточения и суда. Хлорис спала вместе со своей госпожой, утешала ее, когда та внезапно в рыданиях просыпалась среди ночи. В снах Аннунсиату преследовала окровавленная, обезглавленная Анна Болейн, тянувшая ее к эшафоту. Она еще больше похудела, стала совсем прозрачной, кашель все так же мучил ее. Берч в ужасе умоляла ее обратиться к доктору, но Аннунсиата отказывалась. Тогда Хлорис обо всем сообщила королю, которому Аннунсиата не решилась бы перечить, а тот прислал собственного врача. Доктор обследовал ее, тряхнул головой и сказал, что надо как следует отдохнуть, усиленно питаться, но дела не так плохи, как кажется.

По улицам ночи напролет маршировали банды вигов, громыхая сапогами по замерзшей мостовой. Горожане днем вооружались, а по ночам запирались на все замки, потому что сумасшествие, охватившее Лондон, нарастало. Время от времени по улицам проходили факельные шествия протестантов-фанатиков, несущих изображение папы, чтобы предать его огню, или пьяные виги приветствовали герцога Монмаута, распуская свои зеленые ленты, и оскорбляли и поносили герцога Йоркского.

Оставшись в доме одна, Арабелла не интересовалась событиями за окном, страдая от тоски, поскольку была лишена общества и развлечений, а покидать дом ей запретили. Кловис приходил каждый день, но больше в дом никого не пускали. Единственным доступным развлечением была ежеутренняя прогулка по саду с собаками матери. Когда пришли Беркли и Моррис, их вежливо отослали. Арабелла разъярилась, как фурия:

– Они пришли повидаться со мной, – сердито заявила она Берч. – Почему мне нельзя с ними встречаться? Я не в трауре! Или меня здесь заперли до конца жизни, как монахиню?

– Им сказали, что ваша мать больна, – ответила Берч.

– Но я-то здорова! – перебила ее Арабелла. – Может быть, они хотели пригласить меня покататься.

– Не говорите глупостей! Кататься в такое время, когда ваша мать прикована к постели?! – выпалила Берч.

– Кловис говорит, что король ходит на прогулки и на рыбалку, как будто ничего не произошло! А если бы мы жили при дворе, то я посещала бы все вечера, обеды и балы...

– Не беспокойся, придет и твое время, – тактично сказала Берч, жалея девушку.

– Если она не будет мешать, – прошипела Арабелла.

После Рождества здоровье Аннунсиаты, а вместе с ним и состояние духа начали потихоньку улучшаться. Правда, как только она пришла в норму, траур по Джорджу, прерванный всеми этими событиями, был возобновлен, и чувство утраты не покидало ее. Через неделю после Двенадцатой ночи Берч допустила к ее постели первого посетителя, очень возбужденного, и только что с дороги.

– Аннунсиата! Боже мой, как я рад тебя видеть! Я так волновался!

– Кит! О, Кит! Почему ты здесь? Я не надеялась увидеть тебя этой зимой.

Аннунсиата протянула к нему руки и ощутила холод и дрожь его ладоней. Кит присел на край кровати, будто ноги отказывались служить ему. По его напряженному лицу она поняла, что он действительно очень обеспокоен.

– Я хотел приехать раньше, как только услышал эти ужасные новости, – сказал он. – Ты и представить себе не можешь, что я почувствовал, узнав о твоем аресте...

– Не надо... Я больше не хочу об этом думать, – неохотно ответила Аннунсиата.

– Но я не смог приехать раньше. Кэти должна была родить со дня на день. И накануне Рождества она родила сына. Я не мог ее оставить, – как бы извиняясь, проговорил Кит.

– Ты бы вряд ли помог мне. Здесь было опасно для всех.

– Мне следовало быть рядом с тобой, хоть чем-нибудь помочь...

– Тут был Кловис. Он взял на себя все хлопоты. Помочь мне не мог никто, но я очень рада тебя видеть.

Он нежно поцеловал ее руки и продолжал:

– Как я рад, что приехал! Но как ты? Ты такая бледная.

– Я тяжело болела, но теперь мне лучше. Больше всего на свете я хочу уехать из Лондона. Как только наберусь сил, поеду в деревню.

– Вернешься домой? – спросил Кит. – В Морлэнде все ужасно, но, надеюсь, там ты будешь в безопасности.

– Ты давно был там?

– По дороге сюда. Как же я мог проехать мимо и не повидаться с Ральфом? Он так убивается...

– Убивается? – удивилась Аннунсиата. Изумленный, Кит, широко открыв глаза, взглянул на нее: