Приехав в Тосну, я пошел к станционному смотрителю прописать подорожную и заказать что-нибудь, чтоб утолить голод. Там я застал офицера1, который вел команду солдат Тарутинского полка из Петербурга в Москву. Я предложил ему чашку чаю; он принял ее. Поговорив с ним часик-другой, я хотел проститься и ехать дальше, но он мне предложил ехать с ним вместе, а свою повозку оставить. Я согласился, но так как я обещался довезти старика до Грузина, то дал ему вперед прогонные деньги, а сам сел в тележку с офицером.

3-го июля, вечером мы прибыли в Новогород. Новогородская мостовая, беспокойный экипаж меня так измучили, что я не знал, продолжать ли мне дорогу или нет. Я думал уже простоять в Но-вегороде один день, посмотреть город столь славный в древности и потом уже пуститься далее. Но короткое время отпуска, совет моего товарища и наконец, случай, открывшийся нам ехать водою, принудил меня оставить мое намерение и ехать из Нового

1 Его имя я узнал уже в Москне, так как и он мое при прощании: его зовут Римский-Корсаков, поручик Тарутинского полка. Ф. М.

59

рода, не видавши его. Мы отправились на двух лодках, сначала через быстрый Волхов, потом Новогородским каналом и, наконец, рекою Метою. Прекрасная лунная ночь! После палящего жара, который продолжался во весь день, прохлада ночная была нам весьма приятна; тихое и покойное плавание оправило наши ослабевшие члены, песельники пели заунывные и веселые песни попеременно, и неприметным образом мы пристали к следующей станции.

Так как я ехал в первый раз на повозке, то и ехал весьма тихо; почти каждую ночь я останавливался отдыхать и только на 6-й день мы прибыли в последнюю станцию от Москвы - в Черную Грязь. Через два часа открылась златоглавая Москва; вскоре мы услышали благовест к вечерне, я смотрю - и я уже у Тверской заставы. Завтра или даже сегодня я увижу дражайшую свою родительницу.

Из Москвы в Царское Село

С 26 на 27 ночью я уехал из Москвы, приехал к заставе: зазвенели колокольчики, и я вечером в Торжке. Вот я уже 227 верст от Москвы. Мелькали мимо меня местечки, города, а мне казалось, что я все еще в Москве!

В Торжке, городе, известном по своим кожевенным и сафьянным заводам, я был принужден остановиться, потому что не было лошадей. На другой день вместе с зарею я отправился опять на барской тройке и в полдень я остановился на одной станции, чтобы подкрепить силы свои. Вошед в одну крестьянскую избу, чтобы что-нибудь закусить (у станционного смотрителя ничего не было), я увидел, что крестьяне сидели за столом; я к ним подсел и с довольно большим аппетитом помог им опростать миску со вкусными щами; окончивши наш обед, хозяева попотчевали меня земляникою со сливками. Когда я хотел выйти, мне попался в дверях крестьянин, он остановил меня, перекрестился, после обратился ко мне и начал говорить невнятным и дрожащим голосом.

Я сначала думал, что он пьян, но слова моего хозяина, который его уговаривал, просил, чтоб он молился Богу, наконец отчаянный вид вошедшего заставили меня обратить на его слова вни

60

I

мание. Я не все мог понять: он говорил отрывисто и несвязно, но все что я слышал, было то, что будто бы, ехавши в Ригу с одним чиновником (он называл его секретарским сыном), он его в лесу заживо зарыл в землю. Голос, вид его, подробности, с которыми он злодеяние сие рассказывал, изображали отчаяние и раскаяние. "Иван, помолись Богу! Иван, помолись, - Бог взми-луется!" слышны были в избе. Наконец, хозяин мой взял его за руку, привел его к образу Спасителя и, став на колена, начал вслух молиться; они молились с полчаса, но вдруг несчастный встал, бросился из дверей, крестьянин за ним: что там было, я не знаю, но когда я расплатился, то вышел и увидел страдальца в самом ужасном положении: он лежал на сырой земле, глаза у него закатились, из рта течет руда (черная кровь), в ужасных конвульсиях он кидался во все стороны, стонал, как будто бы издает последнее издыхание. Я возвратился в избу, чтоб что-нибудь о нем узнать; там была одна хозяйка и вот что она мне об нем сказала: "Иван был нашим соседом и очень добрый и смышленый мужик, но пять лет тому назад в него вселился нечистый дух; он прошлое лето ходил в Москву на поклонение, но ему это не помогло". "Бывал ли он в Риге"? - "Нет, он далее 30 верст отсюда не отлучался". - "Как же он говорит об Риге, ведь он грамоты не знает и ни от кого не слыхал?" "Вестимо так, батюшка, но это - нечистая сила в нем говорит".

Лошади были запряжены, мне нельзя было ее долее расспрашивать... В станции Ранино я имел удовольствие увидать одного из старых своих товарищей, Маслова; он выехал 24 часами прежде меня из Москвы. Мы ехали несколько станций вместе; но в Бронницах он получил прежде меня лошадей и таким образом мы расстались. Мне запрягли после, и очень худых: я видел, что мне не проехать на них и половины дороги - нечего делать, надобно от них как-нибудь избавиться. К счастью, ночевали поблизости цыгане; первому мне встретившемуся я сунул полтину в руки, и он подошел к возчику, пророческим голосом ему объявил, что если он сегодня поедет, то одна лошадь у него падет - и ямщик, коего не могли убедить ни побои, ни деньги, послушался пустых слов цыгана: он тотчас распряг телегу и нанял за себя тройку.

Между тем как ее запрягали, подошел ко мне старик, показывает на десятилетнего мальчишку и просит, чтобы я его поберег. Я сначала не понял, но после увидел, что он его посылает в пер

61

вый раз - со мной; благословивши его в дорогу, он его сажает на сетку, подает вожжи и, ударив сам в первый раз лошадей кнутом, провожает его из деревни глазами. Между тем парнишка мой храбрится на козлах, покрикивает и пощелкивает, как будто старый ямщик, лошади несутся по гладкой, прямой дороге,- "Нет ли проселочной дороги?" - "Есть мимо монастыря св. Саввы". "Ступай по ней!" Он тотчас своротил с большой дороги прямо в дубовый лес; с полчаса скакали по пням и кочкам и, наконец, выехали к монастырю св. Саввы; там переправились через реку, едем далее, более в траву и, наконец - мы в болоте! Везде кругом густая болотная трава. Лошади пыхтят, тонут в болоте, колеса увязли, - их уже не видно, и мы почти что (не) плывем. "Куда ты заехал?" -"Я, барин, здесь никогда не бывал". - "Зачем же сюда ехал?" - "Да ведь надобно же когда-нибудь побывать: по большой дороге я езжал с отцом". Потом встав на сетку, зачал немилосердным образом бить лошадей: они были хороши и сильны, и через два часа мы выехали опять на чистую дорогу.

Вскоре я догнал Маслова, перегнал его и двумя днями ранее его, 30-го, увидел Царское Село.

Город лежит на горе: все улицы, все дома видны. Мне казалось, что я давно там не был. С удовольствием смотрел я на высокие златоглавые церковные купола, на белые красивые домики, искал глазами тот, где живет мой благодетель, мой наставник, где живет его любезное семейство, нашел его - и не мог спустить глаз с него...

Я забыл Москву, когда увидел Царское Село...

ПЕРЕПИСКА ПЕРВЕНЦЕВ ЛИЦЕЯ

Среди сохранившихся обрывков этой переписки бесспорно самое важное и исключительное место занимают давно уже обнародованные Я. К. Гротом, хотя и не в полном виде, а в значительных и существенных извлечениях, лицейские письма одного из товарищей Пушкина А. Д. Илличевского, к его бывшему гимназическому товарищу и другу П. Н. Фуссу (известному впоследствии ученому, непременному секретарю Академии Наук).

Издавая здесь, впервые целиком и без всяких пропусков этот любопытный историке-бытовой материал, я не могу не сказать хоть нескольких слов об авторе писем, отсылая читателя для более подробного ознакомления с ним, его ролью и его личностью к трудам прежних бытописателей Лицея, между прочим к специальному о нем этюду Н. О. Лернера в Венгеровском издании Пушкина1.

Алексей Демьянович Илличевский (южно-русского происхождения), сын томского губернатора, родился в 1798 г., следовательно был немногим старше Пушкина, и умер 6 октября 1837 г., т. е. пережив поэта всего на 8 месяцев. Внешняя фактическая биография Илличевского нам мало известна. По окончании Лицея он уехал на службу в Сибирь, к своему отцу (будучи причислен к почтовому ведомству), а потом перешел к сибирскому генерал-губернатору. Но с начала 20-х годов мы уже видим его опять в Петербурге, на службе в Министерстве Финансов2, в кружке Пушкина, Дельвига, Баратынского, Соболевского, кн. Вяземского. С Дельвигом он по-видимому был ближе, но с Пушкиным в эту эпоху у него уже не было прежней лицейской близости. Он восторженно чтил вместе с старыми товарищами лицейскую старину, постоянно участвовал в лицейских собраниях 19-го октября, как живой и насмешливо-остроумный собеседник, сочинял стихи, экспромты и эпиграммы. Но в серьезном литературном отношении он не успел заявить себя ничем значительным, никаких крупных дарований не обнаружил, и несмотря на надежды, которые подавал в Лицее, оказался так сказать "пустоцветом". Между тем, слава Пушкина (с которым он некогда соперничал),