Нет, не могли смущать Машу руки Никиты Кирилловича, с детства натруженные работой. Она ценила всякий труд. Не могло смутить ее и то, что Никита Кириллович не получил образования.

Ей не было скучно с ним, потому что он говорит о неизвестных ей вещах. Вот, например, невероятным показался рассказ о том, что, если уйдет из невода хоть одна пойманная рыба, можно больше его не закидывать, придет невод пустым. Никита Кириллович мог безошибочно назвать те минуты на вечерней и утренней зорьке, когда рыба играет многочисленными стайками. Он мог рассказать много необычного, чего не прочитаешь ни в одной книге, о таежных зверях и птицах, о природе Сибири.

Так думал Никита Кириллович. Противоречивые мысли то пугали, то успокаивали его…

Лодка ткнулась носом в обмелевший берег. Никита Кириллович ловко выпрыгнул на песок.

Он отсутствовал долго. Рыбаки уже выспались, а Митя успел сбегать в МТС.

– Тони хорошие нашел, – сказал Никита Кириллович. – Расчистить только одну от карчи надо. На зорьке забросим невод.

– Зазря, Никита, погодить надо до завтрева, – недовольно махнул рукой Пантелей.

– Расчистим-то сейчас! – обрадовался Митя необычной работе. – А где тони, дядя Никита?

– Яма эта, мужики, против Веселого луга, промеж кос… между двумя косами… – грустно улыбнулся Никита Кириллович, вспоминая, как поправляла его Маша. – Другая тоня…

Но его перебил радостный возглас Мити:

– Поползла, дядя Никита! На целый сантиметр! – Он показывал на кол с зарубками.

– Ну, теперь пошла, матушка! – весело отозвался Пантелей. – А я все присматриваюсь – больно черные тучи ходят. Думаю: где-то дожди идут!

Никифор, потирая руки от удовольствия, подскочил к берегу. Семен бросил в воду большой камень, встал на него ногой и наклонился, разглядывая зарубки на колу. Нижняя зарубка, утром сделанная Митей, опустилась в воду.

– Даже больше сантиметра! – с радостью в голосе подтвердил Семен.

У Никиты Кирилловича отлегло от сердца.

– Ну, мужики, – весело скомандовал он, – берите багор, топоры, веревки – и айда расчищать яму от карчи. Пока вода по-настоящему не поднимется, будем ямы облавливать. А ты, Пантелей, на стане побудь – кто бы не пришел из колхоза.

На вечерней зорьке бригада тронулась в путь в новые места.

В лодку сложили невод, привязали к нему бечеву. Семен и Никифор сели рядом, взялись за весла и, равномерно взмахивая ими, повели лодку по течению, мимо отлогих берегов, засыпанных веселой многоцветной галькой.

На косе, теперь небольшой и узкой, из лодки на ходу выпрыгнули Никита Кириллович и Никифор. Оба были в броднях, в побуревших от солнца и сырости бесформенных кепках, в телогрейках.

Никифор, маленький, широколицый, с короткими ногами и руками, цепко держал в руках бечеву.

Загребая одним веслом, Семен ловко повел лодку полукругом, к другой косе. Рыбаки проворно сбрасывали невод. Он тяжело опускался в воду, мелькая поплавками.

Когда невод был спущен, Семен приналег на весла, и лодка птицей понеслась к берегу.

Быстрым течением тащило невод на середину реки. Упираясь ногами в береговой песок, Никифор и Никита Кириллович с силой сдерживали его, временами беспомощно съезжая в воду, розоватую от заходящего солнца.

Невод приближался к берегу, подковой охватывая яму между двумя косами. Пустая лодка теперь качалась у берега на якоре, а двое рыбаков, напрягая все силы, тащили другую бечеву.

В неспокойной воде, охваченной неводом, то и дело плавилась рыба. Невод шел не пустой. Рыбаки выволокли его на берег. Мотня вздрагивала, шевелилась, блестя серебром.

Выбирая добычу и кидая ее на берег, подальше от воды, рыбаки бросали маленьких рыбок обратно в воду. Некоторые из них торопливо уходили в глубину, а иные, повернувшись кверху белым брюшком, качались на волнах возле берега.

– Дядя Никита! Еще попробуем забросить тут же? – держа в руках большого линька и любуясь им, просил Митя.

– В этой тони больше не возьмешь! – махнул рукой Никита Кириллович и с улыбкой добавил: – Давайте теперь в сумасшедшую тонь!

Так назвал он то узкое место на Звонкой с очень быстрым течением, которое приглядел утром.

Рыбу побросали на дно лодки. В кормовую часть снова уложили тяжелый, мокрый невод и поплыли вниз по течению.

Наконец наступило весеннее половодье. Воздух стал теплым и влажным, то и дело выпадали дожди. Вода поднималась на глазах. Прятались в ней мели и острова, узкими и короткими становились косы. Повеселели рыбаки: прибаутки, смех, громкий говор сменили унылое молчание.

Несмотря на отличный улов, Никита Кириллович был задумчив. Мысли его бродили по просторам деревенского болота. Ему представлялось, как сейчас поднимается вода в Белом ключе и бежит по вырытым канавам, из прозрачной становясь мутной и пенистой. Может быть, она уже хлынула на просторы деревенского болота.

Нет, он не мог оставаться здесь.

Лодка плыла посредине реки, когда Никита Кириллович обратился к товарищам:

– Высадите меня. Душа просит взглянуть на деревенское болото.

Рыбаки понимали нетерпение бригадира. Не будь хорошего улова, сами бы не усидели на стане.

Лодка причалила к высокому яру. Никита Кириллович прыгнул на берег и, не оглядываясь, как мальчишка, побежал, сокращая путь, берегом реки, переходя заливы и ручьи вброд и пробираясь в густом кустарнике.

Глава двадцать седьмая

Маша сидела рядом с шофером в грузовой машине. Расстегнув простенькое коричневое пальто, сбросив на плечи белый шерстяной шарф, она глядела по сторонам – на поля, перелески, озера.

Больше полугода работала она в городской клинике и теперь возвращалась в Семь Братьев.

Стояли весенние дни. Ветры высушили дороги и взгорки. Только в лощинах, оврагах да зарослях леса кое-где еще лежал потемневший, пористый снег. Легкая дымка пыли оставалась позади машины.

Вблизи от села, на огромной поляне, прилегающей к тракту, как гигантские зеленые стрекозы, с рокотом бежали и взмывали ввысь легкие самолеты «У-2». Они снижались над полями озимых, там, где люди в белых халатах подавали знаки красными и белыми флажками. Автоматически открывались зеленые люки самолетов, на поля рассыпалась подкормка, и, на мгновение поднявшись высоко в небо, гигантские стрекозы возвращались на поляну, заросшую бурой прошлогодней травой.

Этот естественный аэродром был уныл своим однообразием, и взгляд прохожего и проезжего невольно останавливался на человеке с красным и белым флажком в руках, стоящем около железных бочек, из которых заправляли люки самолетов.

Машина промчалась мимо аэродрома, мелькнул березовый перелесок, за ним потянулись поля. Воздух наполнился гудением тракторов. Справа и слева от дороги они тащили по полям сцепки борон. На черные комья земли слетались громкоголосые жаворонки. Суетливо бегали они, деловито склоняли головки, что-то клевали, к чему-то приглядывались. Затем взвивались в небо, трещали, свистели и, как в плавном вальсе, кружились под собственное пение.

Возле Семи Братьев шофер затормозил, пропуская колхозное стадо. Впервые после скучного зимнего стояния в скотных дворах шли на луга коровы.

Маша улыбнулась. Все, что видела она, приближаясь к Семи Братьям – и колхозные стада и бескрайние поля, – было родное ей, близкими узами связанное с Никитой Кирилловичем. Но недаром говорится, что счастье и тревога родные сестры. В сердце Маши радость то и дело сменялась тревогой. Как они встретятся? Что будет дальше?

Вот и Семь Братьев. Машина замедлила ход, потому что из ворот на дорогу то и дело выскакивали ребятишки без пальто, но в зимних шапках, нахлобученных по самые глаза, или, не обращая внимания на сигналы, под самые колеса подбегали белые куры и петухи.

Позади остался механизированный ток – новая, еще не почерневшая постройка, похожая на длинный амбар с прилепившимися к ней тремя веселыми прирубами.