Никита Сергеевич обвел внимательным взором разгоряченные лица профсоюзных боссов и сказал, обращаясь к Рейтеру:
— Во-первых, мы тратим на оборону не 40, а 25 миллиардов долларов, если считать на ваши деньги. Во-вторых, когда я слышу Ваше заявление о том, что советские предложения — это пропаганда, то мне, как бывшему шахтеру, становится жалко смотреть на Вас. Говорят, что Вы родились среди рабочего класса, но говорите, как представитель капиталистов. Когда Херст печатает подобные вещи, мне это понятно, но когда это повторяет один из лидеров американских профсоюзов, я с горечью думаю, до чего же Вас разложили монополисты!
Н. С. Хрущев с огромным терпением и выдержкой продолжал беседу, разъясняя советские предложения о разоружении и разоблачая попытки извратить их.
Тогда Рейтер заявил, что уже поздно и что надо перейти к другим вопросам.
— Нельзя вести беседу, прыгая, подобно блохам, от одного вопроса к другому, — ответил Никита Сергеевич. — Вы хотите серьезной беседы или чего-то другого? Вы один вопрос затерли, потом второй, теперь прыгаете к третьему. Разоружение — это вопрос вопросов…
Однако Рейтер поспешил предоставить слово престарелому председателю профсоюза текстильщиков Риву. Тот, словно картошку из мешка, вывалил целую кучу вопросов: о роли государственной собственности в капиталистических и социалистических странах, о демократии и диктатуре, о контроле над прессой и радио, об обмене информацией и так далее. Каждый вопрос был обильно сдобрен враждебной пропагандой против Советского Союза и других социалистических стран. По тому, как Рив ставил свои вопросы, было видно, что он имеет самое смутное и во многих случаях превратное представление о советской действительности.
Рейтер без стеснения следил по лежавшему перед ним конспекту за тем, как его подручный задает вопросы. Заметив, что тот что-то запамятовал, он подсказал: «Спроси еще об однопартийной системе». Но вспотевший Рив на сей раз отмахнулся от подсказки.
Н. С. Хрущев сказал, что вопросы, поставленные Ривом, являются элементарными и изучаются в Советском Союзе в политических кружках первой ступени. Тогда Рейтер, стремившийся все время как-то обострить беседу, поставил еще один вопрос, говорящий сам за себя: «Обязательно ли система государственной собственности требует диктатуры, исключающей демократию?»
В то время как Никита Сергеевич, отвечая на вопросы Рива, разъяснял различие между государственной собственностью в социалистических странах, где средства производства принадлежат всему народу, и государственной собственностью в капиталистических странах, где национализация средств производства сохраняет их в руках буржуазии, Рейтер отличился еще раз. Он вдруг ни с того ни с сего громко выкрикнул, что «высшая степень социализма достигнута в Израиле», где профсоюзам якобы принадлежит (!) шестьдесят процентов промышленности.
— А кому принадлежит власть в Израиле? — спросил Никита Сергеевич.
Рейтер промолчал. Да и что мог он ответить!
И снова Н. С. Хрущев терпеливо разъяснял, что коренной политический вопрос — это вопрос о власти, кому принадлежит власть: рабочему классу, трудящимся или классу эксплуататоров.
— Если власть принадлежит народу, — сказал он, — то средства производства являются социалистической, общенародной собственностью. Другое дело, если национализация средств производства осуществляется в условиях, когда власть принадлежит капиталистам.
Никита Сергеевич подчеркнул, что коммунисты являются сторонниками диктатуры рабочего класса, что только в том случае, если власть перейдет в руки трудящихся, могут быть успешно осуществлены задачи строительства социализма. Диктатура рабочего класса не только не исключает демократии, но создает необходимые условия для развития подлинной демократии, народовластия. Сама диктатура рабочего класса и является такой высшей формой демократии.
Но разве Рейтера все это интересовало? Он заботился только о том, как бы успеть выпалить все свои «тяжелые снаряды», начиненные антисоветской пропагандой, ведь сценарий беседы был заранее передан в газеты, и Рейтер оказался бы в трудном положении, если бы не успел выпалить все свои «вопросы». Поэтому он юлил, как черт на сковороде, перепрыгивая с пятого на десятое, и без всякой логической связи выкрикивал один провокационный вопрос за другим, даже не дожидаясь ответов.
Н. С. Хрущев, хорошо понимавший, что происходит, с иронической улыбкой следил за возней раскрасневшегося, взмыленного от волнения Рейтера, а тот то лихорадочно рылся в лежавшем перед ним конспекте, то с деланным жестом бросал перед собой напоказ копию какой-то своей старой речи, то снова и снова пускался в нудные рассуждения о пользе капиталистической системы. И верещал, верещал, не давая рта раскрыть даже своим ближайшим соучастникам по встрече.
— Вы как соловей, — усмехнувшись, сказал Н. С. Хрущев. — Когда он поет, то закрывает глаза, ничего не видит и никого, кроме себя, не слышит.
Раздался общий смех, Рейтер покраснел еще больше. Но отступать ему, видимо, было некуда, и он продолжал что-то бормотать. В то же время, стараясь уйти от честной дискуссии по острым политическим вопросам, Рейтер дважды повторил, что гость, наверное, устал и поэтому надо побыстрее кончать встречу. Однако и этот маневр не удался…
— Хватит ли у вас сил тягаться со мной? — с сарказмом спросил Н. С. Хрущев. — Я в полной форме! Бороться за дело рабочего класса я не устану, пока живу. Если вы хотите, давайте вести деловой разговор. Время у нас не ограничено.
Делать нечего, отступать некуда! Только теперь некоторые лидеры профсоюзов, тщетно добивавшиеся у Рейтера дозволения зачитать свои вопросы, получили наконец слово. В частности, председатель национального профсоюза моряков Дж. Каррэн сказал, что ему хочется, как он выразился, задать вопрос из повседневной жизни.
— Я бывал в Советском Союзе в тридцатых годах, — сказал он, — когда мы возили туда закупленное вами оборудование. Нас радует технический прогресс, достигнутый вами. Меня интересует, будет ли развиваться система коллективных договоров по мере успехов технического прогресса в вашей промышленности, будут ли иметь право рабочие бастовать? Как профсоюзы защищают интересы трудящихся?
— Я Вас понимаю, — ответил Никита Сергеевич, — мне нравится, что у Вас есть классовое чутье в подходе к вопросам профсоюзной работы. Но Вы, видимо, совсем не представляете себе условий социалистического государства, положения в нем рабочего класса и роли профсоюзов. Вы все меряете привычной Вам меркой Соединенных Штатов…
Дж. Каррэн заинтересовался объяснением главы Советского правительства. И тут же опять вмешался Рейтер. Он начал что-то говорить о культе личности.
— Что ты перебиваешь! — резко оборвал его Каррэн.
Рейтер осекся. Н. С. Хрущев продолжал говорить, разъясняя, как Советская власть заботится об интересах народа, как наши профсоюзы защищают права трудящихся и почему советским рабочим не приходится бастовать…
Но вот Рейтер предоставляет слово председателю объединенного профсоюза рабочих бумажной промышленности П. Филиппсу. Тот повторяет, словно заученный урок, истрепанные, уже неоднократно выдвигавшиеся буржуазными деятелями претензии насчет свободного распространения в Советском Союзе реакционной литературы и антисоветской информации.
Никита Сергеевич неожиданно спрашивает Филиппса:
— Какое блюдо Вы больше всего любите?
— Ростбиф, — растерянно отвечает тот.
— А я борщ, — говорит Н. С. Хрущев. — Вы его не едите, а мне он очень нравится. Вы за капитализм, а я за социализм. Почему я не даю Вам более подробного ответа на Ваш вопрос? Да потому, что мне уже много раз его задавали здесь, и я всякий раз отвечал. Видимо, Вам не нравится мой ответ и Вы хотели бы услышать что-то другое. Но что поделаешь, у нас с вами разные понятия о свободе. Когда мы были в Голливуде, нам показали танец «канкан». В этом танце девушкам приходится задирать юбки и показывать заднее место, и этот танец приходится исполнять хорошим, честным артисткам. Их заставляют приспосабливаться к вкусам развращенных людей. У вас это будут смотреть, а советские люди от этого зрелища отвернутся. Это порнография. Это культура пресыщенных и развращенных людей. Показ подобных фильмов у вас называется свободой. Нам такая «свобода» не подходит. Вам, очевидно, нравится «свобода» смотреть на заднее место. А мы предпочитаем свободу думать, мыслить, свободу творческого развития.