– Так. Это важное подтверждение. Садитесь, товарищ Икс, – с улыбкой сказал он Стеше.

Она тоже улыбнулась, вспыхнула и, оставив газету на столе, пошла к своей парте.

– Что еще, Коновалов?

– Еще? – Саша перебирал в мыслях все, что можно было сказать в защиту Александра Александровича. Когда он раньше думал об этом или говорил с ребятами, убедительных фактов было много, а сейчас от волнения он ничего не мог вспомнить. – Еще то, что в нашей школе любят математику больше других предметов, а Александра Александровича – больше всех учителей.

– Тоже хорошо, – задумчиво сказал Павлов и обратился к Мише, который полулежал на парте и тянул кверху руку. – Вы что-то хотите сказать, товарищ Игрек?

Миша встал:

– На педсовете Алевтина Илларионовна говорила, что все ученики нашей школы помешаны на математике, ни в какие кружки не желают записываться, только в математический…

– А вы, товарищ Игрек, откуда знаете, что говорила на педсовете Алевтина Илларионовна? – спросил Павлов.

– Я присутствовал… – замялся Миша, – при особых обстоятельствах…

Громкий смех товарищей покрыл его слова. Павлов улыбнулся.

– Можно мне еще добавить? – спросил Саша.

– Пожалуйста! – разрешил Павлов.

– Мне кажется, что учитель для нас не только в классе учитель, особенно здесь, в селе, когда мы знаем каждый шаг друг друга. В Москве, конечно, не так. Там ушел из школы и затерялся в потоке людей… Есть учителя в нашей школе, которые формально относятся к своей работе: отучат и уйдут домой, да еще, наверное, близким своим говорят: «Устал от ребят»… А у Александра Александровича вся жизнь заключается в школе. У него мы и дома постоянно бываем. – Саша так разволновался, что окончательно потерял дар речи. – У меня были трудные обстоятельства в жизни. Я и учиться начинал хуже. Никому из взрослых не рассказал бы, а ему рассказал, и он мне помог!

– О чем это он? – громким шепотом спросил Миша Сережку.

– Не знаю. Может, так, для красоты…

Руки поднимали один, другой, третий. Говорили с чувством, искренне. И в представлении Павлова вырисовывался образ умного, одаренного и честного сельского учителя, увлеченного своей работой.

– Ясно. Убедили! – сказал Павлов, громко хлопнув рукой по столу, и десятиклассники засияли, точно в класс заглянуло и рассыпало свои лучи горячее июльское солнце. – Теперь поговорим насчет упреков в адрес вашей администрации. Ты, Коновалов, садись. – Павлов посмотрел на Сашу, и тот, тронутый этим теплым «ты», пошел на свое место.

– Мы против Нины Александровны ничего не имеем. Ученики ее уважают, – сказала Зина Зайцева. – Она справедливая и преподает интересно. А только зря она доверяется Алевтине Илларионовне…

Кто-то бросил еще несколько неуверенных фраз насчет запрета проводить математические викторины, отмены экскурсии в Москву, о грубости завуча. Вскользь заговорили начет «отсталых взглядов администрации», выразившихся в том, что и Нина Александровна и в особенности Алевтина Илларионовна не переносили дружбы девочек с мальчиками. «Занимаетесь не тем, чем надо, не с тем, с кем надо!» – ворчала обычно Алевтина Илларионовна. Но рассказывать обо всем этом чужому человеку было неудобно, и класс замолчал.

– Все это, друзья, неубедительно, – выслушав ребят, сказал Павлов. – Может быть, в школе вашей и есть какие-то отсталые настроения, но вы их не доказали. А пишете…

Павлов явно сердился. Он покраснел. Голос его стал громче, и десятиклассники тревожно притихли.

Опустила голову Стеша.

Расстроенно кусал губы Саша.

Зина еле удерживалась от слез, комкая в руках платок.

Миша придумал какой-то несуществующий факт, подтверждающий отсталость взглядов завуча, написал записку и собрался было переправить ее Саше, но не успел.

– Ну что ж, теперь разойдемся? – снижая голос, спросил Павлов.

Все молчали.

– Или не договорено что-нибудь?

– А как же… А что же с Александром Александровичем? – спросила Зина.

– Я еще не говорил ни с директором, ни с заведующей учебной частью, ни с коллективом учителей, – ответил Павлов. – А плакать не нужно, товарищ Омега.

Зина неожиданно встала, вытерла комочком, не похожим на платок, глаза и нос и сказала:

– Я только вот что хочу сказать вам… – Она замолчала, потому что не знала, как зовут инспектора, а спросить не решалась. – Если вы поможете нам и Александр Александрович останется у нас, мы дадим вам честное комсомольское слово, что никогда не воспользуемся глухотой Александра Александровича…

У нее не хватило больше слов, и она села на свое место, закрыв лицо руками.

– Плакса! Тоже охотница! – проворчал Сережка. – О чем ревет, и сама не знает.

– Оставь ее, – шепотом сказала Стеша, – ты разве можешь понять? Ты лошадей только жалеешь!

– Это хорошо! Это очень хорошее слово, товарищи комсомольцы! – взволнованно сказал Павлов. – Настоящее комсомольское слово. Ну и до свидания, товарищи!

Он решительно пошел к дверям, поскрипывая ботинками и приподняв в приветствии правую руку.

Когда дверь за ним закрылась, Сережка бросился на середину класса, легко опрокинулся на руки и, подняв кверху длинные ноги, пошел на руках. За ним то же проделал Миша. А Саша крикнул на весь класс:

– Ну как, ребята, выгорит?

– Выгорит! Выгорит!

«Нами допущена ошибка»

Вечером Павлов направился к директору. Не торопясь он прошел длинный пустой коридор, поднялся по лестнице, постоял на площадке у окна. Его не покидали мысли, которые последние годы часто приходили в голову, а в Погорюе приобрели особую остроту. Он приглядывался к сельской молодежи и с удовлетворением видел физически и духовно здоровых юношей и девушек, простых, непосредственных, увлеченных жизнью со всеми ее сложностями. Он представил себе Сашу Коновалова в разбитых сапогах и поношенных брюках, курносую Омегу, лишенную кокетства, с гладко зачесанными волосами, эффектную Икс в скромном платье и простых чулках. Видно было, что эту молодежь в первую очередь интересовала не внешность и не одежда. Они с малых лет приобщались к самому главному в жизни – к труду. И труд в их понятии был основой всего. В нем видели они красоту, силу, будущее. С этой меркой подходили они и к внешнему облику человека.

В кабинете было полутемно. Неяркий свет настольной лампы, приглушенный абажуром, освещал часть стола с аккуратными стопками тетрадей и книг. За столом, подперев ладонью щеку, сидела Нина Александровна. В полумраке на кожаном черном диване, откинувшись на его спинку, скрестив полные ноги, удобно полулежала Алевтина Илларионовна. Разговор у них шел вполголоса.

Заслышав быстрые шаги в коридоре, женщины встрепенулись.

Нина Александровна положила руки на стол, выпрямилась. Алевтина Илларионовна соскользнула на край дивана, опустила на пол ноги и натянула на колени короткое коричневое платье.

Павлов постучал в дверь и, получив разрешение, вошел.

– Извините, что задержал вас, – сказал он, подвигая стул и усаживаясь.

– Ничего, ничего! – поспешно ответила Нина Александровна. – Ну что, убедили вас десятиклассники?

– Кое в чем.

– В чем же? – тревожно осведомилась Алевтина Илларионовна.

– В том, что Александр Александрович Бахметьев – хороший учитель.

– Так это бесспорно, – сказала Нина Александровна.

– Почему же он ушел, этот бесспорно хороший педагог? – спросил Павлов.

– Он понимал, что глухому преподавать невозможно, – поспешила объяснить Алевтина Илларионовна. – Отстал от жизни.

– Он сам так считал? – удивился Павлов.

– Нет, но многие из нас так считали, – сказала Алевтина Илларионовна.

– У меня складывается впечатление, – решительно перебил ее Павлов, – что его вынудили подать заявление об уходе.

– Но я советовалась в районо, в облоно, неужели это не ясно? – не сдавалась Алевтина Илларионовна. – И все считают, что глухой человек не может преподавать.