В числе подобных заявлений обращали на себя внимание письменные извещения о том, что башни в замках некоторых помещиков, а главное, разбросанные по всему краю лесные вышки служат для целей сигнализации, хотя германской армии и флота вблизи не было. С этим вопросом мне хотелось покончить сразу, и я предложил местным губернаторам образовать особые комиссии с участием техников, осмотреть все, а не только указанные в доносах имения и представить мне соображения, как упомянутые строения могут быть совершенно обезврежены. Штат моей канцелярии не был еще утвержден, и я приехал в Ригу только с одним офицером для поручений. Разобраться при таких условиях во всех делах было невозможно, вследствие чего я решил лично проехать в Ревель переговорить с адмиралом Герасимовым по общим вопросам, а также ознакомиться с делами эстляндского губернатора.
Адмирал Герасимов выразил мне удовольствие, что от него отойдет причинявшая ему много хлопот гражданская часть, с которой он на практике не был знаком, и подтвердил колоссальное количество поступавших к нему доносов. Положение дел Эстляндской губернии не возбуждало никаких особенных затруднений, и губернатор, генерал-майор И. В. Коростовец, стал, по моему мнению, с начала войны на совершенно правильную почву относиться ко всем возникавшим делам с точки зрения их существа, не придавая преувеличенного значения местным особенностям, возникавшим из-за вражды различных частей населения. Вообще, за все время управления мной Прибалтийским краем, Эстляндская губерния причиняла мне наименьшее количество хлопот, тем более что нашумевшие первое время неправильные поставки для армии лошадей со стороны местных помещиков были к моему приезду ликвидированы судебным порядком.
По возвращении в Ригу мне прежде всего пришлось ознакомиться с многочисленными разнообразными обязательными постановлениями, согласовать их между собой, устранить некоторые юридически неправильные положения и отчасти даже смягчить отдельные приказы адмирала Герасимова. Типичным примером являлось обязательное постановление о безусловном воспрещении немецкого языка. Конечно, я знал, что многие местные немцы плохо или даже совсем не владели русской речью, а потому изменил указанное распоряжение в смысле воспрещения только демонстративных в публике разговоров. К сожалению, отмеченное мной непонимание местным немецким населением создавшегося благодаря войне положения особенно выразилось и на этот раз: немецкий разговор сделался всеобщим, что ставило подчиненную мне администрацию в крайне затруднительное положение, так как изобличенные в нарушении обязательного постановления всегда доказывали, что вменяемый им в вину разговор не был демонстративным. Поэтому поневоле пришлось восстановить прежнюю редакцию обязательного постановления и разрешать случаи, умышленного и демонстративного немецкого разговора при рассмотрении каждого отдельного дела.
Хорошо знакомый по моей прежней службе в министерстве внутренних дел с событиями, имевшими место в Прибалтийских губерниях в 1904 и 1905 годах, я прекрасно понимал, что всякое ограничение с моей стороны немецкого населения принималось эстами, а в особенности латышами, за победу над враждебными им немцами-помещиками, а потому я неоднократно обращался к последним с просьбой пойти мне навстречу и самим отказаться от тех или иных антирусских проявлений, так как благодаря взглядам на этот вопрос и категорическим приказаниям высшего военного начальства я должен был проводить указанные выше ограничения неукоснительно. Но и эти мои усилия успехом не увенчались.
Делопроизводство ландратских коллегий велось до войны на немецком языке. Необходимо было заменить его русским. Лифляндский губернский предводитель дворянства барон Пиллар фон Пильхау, которого я просил сделать этот переход по собственной инициативе, ответил мне исполнением моего желания, присовокупив в конце письма, что это делается коллегией в силу моего права воспретить употребление немецкого языка, что в корень подрывало мои намерения. В прессе продолжалась прежняя агитация. Ставка верховного главнокомандующего относилась к газетным статьям с большим вниманием, и я получал постоянные запросы чуть ли не по поводу каждой журнальной заметки. Произведенные по доносам расследования я рассматривал сам и безошибочно скажу, что из ста дел лишь одно давало некоторые основания к подозрению. Со вступлением в управление краем нового лица все поданные раньше доносы в той же самой редакции присылались вторично и произведенные уже дознания нисколько не гарантировали, что с каким-нибудь безусловно опровергнутым доносом не придется иметь дело вновь еще несколько раз.
Мне живо припоминаются два крайне характерных случая. Однажды, во время обычного утреннего приема, явился ко мне в боевой форме старший лейтенант флота и доложил, что он прибыл с отрядом матросов для производства обыска в одном из небольших имений под Ригой, где несомненно существовала башня и сигнализационная станция. Я сообщил явившемуся офицеру, что такое заявление было уже предметом моего рассмотрения и по произведенному расследованию оказалось вздором. Имение принадлежало старику, занимавшемуся астрономией, благодаря чему у него было несколько телескопических инструментов. По-видимому, это не убедило лейтенанта, и так как он имел категорическое приказание командующего флотом, то и настаивал на исполнении возложенного на него поручения. Тогда я приказал командировать с ним одного из чинов полиции, и он произвел в имении тщательный обыск, после которого явился ко мне вечером и в крайнем смущении доложил, что переданные мной ему данные расследования оказались совершенно верными, а находившиеся у старика астрономические инструменты никакого отношения к сигнализации не имели.
Второй случай был еще более типичным. Ко мне, вне времени приема, явился старик-латыш и настаивал на непременном свидании со мной, так как имел письмо от начальника генерального штаба, который меня просил обратить внимание на важное заявление. Старик рассказал, что сам был очевидцем, как в одно из имений Курляндской губернии прилетел германский аэроплан, причем прибывших офицеров встретил владелец имения с женой, предложивший тут же на лужайке в лесу им ужин, после чего офицеры, захватив живую корову, улетели обратно. Когда заявитель назвал свою фамилию, то по наведенным в делах моей канцелярии справкам оказалось, что и этот донос был предыдущим дознанием опровергнут. Через несколько дней я получил запрос из ставки верховного главнокомандующего по тому же предмету. Впоследствии выяснилось, что упрямый латыш, недовольный моими распоряжениями, обратился непосредственно на ставку.
С каким доверием относилось военное начальство ко всяким намекам на измену или шпионаж, доказывает следующий случай. Во время первого наступления германцев, в апреле 1915 года, когда они остановились в нескольких верстах от Митавы, всякие работы на фабриках, конечно, прекратились, а потому прибывший утром батальон наших войск потребовал, чтобы фабрика, где он остановился, дала воду и электричество. Пришлось растопить печь, последствием чего был дым из трубы. Батальон ушел, а
начальнику следующей прибывшей войсковой части местные жители заявили, что печь была затоплена для того, чтобы дать возможность германской артиллерии ориентироваться при стрельбе. В результате не только управляющий, но и владелец фабрики были заключены в тюрьму.
Это наступление оставило мне 92 дела о шпионстве, и в числе их только что упомянутое. Я должен был лично поехать в Митаву, разобраться во всех этих дознаниях и освободить почти всех арестованных.
К допросам присоединялась иногда и провокация. В той же Курляндской губернии — как мне было донесено начальником губернского жандармского управления — старик учитель, по происхождению немец, был задержан на месте преступления при разбрасывании прокламаций германского военного командования. Дело подлежало передаче военно-полевому суду, и виновному грозила смертная казнь. Я доложил главнокомандующему и получил приказание открыть действие полевого суда. Произведенное расследование поступило в мою канцелярию, и исправлявший при мне должность генерала для поручений передал мне о встреченных им в деле сомнениях. Я рассмотрел дело сам, причем обратил внимание на то, что означенные воззвания были разбросаны при случайном проходе учителя по улице малолетним газетчиком — местным латышом, который впоследствии и довел об этом до сведения полиции.