Стояла теплая весна, зеленели долины и склоны гор, мягкие лучи солнца скользили по повозкам, по колесницам, по пряжкам из слоновой кости и металлическим заклепкам на одеждах людей, по лоснящимся бокам лошадей; рассеивались и разлетались брызгами, ударяясь о щиты легионеров и их стальные гребенчатые шлемы; рассекались надвое, налетая на тонкие кончики копий; разбивались, искрясь, о рукояти тяжелых мечей.

Лишь слегка морщась, когда колесо повозки наталкивалось на камень или проваливалось в выбоину, сносил дорожные неудобства Август, развлекая себя последней поэмой Вергилия под сладким названием «Энеида» или приятными мыслями о дочери, которой на этот раз всесильные Боги непременно подарят младенца, непременно сына; он видел сон, в котором сам Юпитер-Громовержец, сойдя с колесницы, вручил младенца Юлии и повернулся к нему, поднимая вверх правую руку вперед ладонью.

А весь Восток, между тем, напрягся, напружинился, питаясь грандиозным событием, перемалывая слухи и сплетни, пробуя предсказать маршрут римлян, причем одни делали это в ожидании милостей, а лица других принимали задумчивое выражение, в котором легко угадывалась тревога.

Ирод все это время был, как никогда, взвинчен; настроение его отличалось внезапными перепадами; он то впадал в каменную угрюмость, то в безудержное веселье: его новая жена — Мариамна из Александрии, дочь старого его друга священника Симона — только что родила сына. Он был взбудоражен ее юной красотой и часто, с наслаждением, повторял ее имя; он повторял ее имя столь часто, что Анций уже не сомневался — Мариамна из Александрии словно воскресила ту, другую Мариамну, с забальзамированным телом которой он так долго не мог разлучиться. Сына он назвал Иродом, не смущаясь тем, что прежде этим же именем нарек одного из сыновей от Малтаки и еще одного — от Клеопатры. Уж кто-нибудь из троих добьется славы и имя Ирода не сгинет бесследно вместе с его смертью.

— Август непременно посетит Иерусалим и я представлю ему наследника иудейского трона. Взгляни, мой бесценный друг, этот малыш — моя копия.

Обычно предугадывая развитие событий, Ирод с неуемной энергией готовился встречать Августа; его агенты, измученные бессоницей, ежедневно доставляли списки с именами подозрительных горожан; крепость Гирканион уже не вмещала всех узников; люди на улице прикусили языки; военный гарнизон был приведен в боевую готовность. Словно вернувшись из забытья, Ирод опять вспомнил о своем цирюльнике; голова его приобрела благопристойный вид — крупные локоны спадали на плечи; поблескивала, как серебряная шкатулка, борода; очистились от серо-желтой мути глаза; ему не сиделось и он не мог равнодушно взирать за бездеятельностью других; он гневался на медлительного Ферора, тряс душу своего секретаря Диофанта, гнал прочь с дороги нечаянно подвернувшуюся под горячую руку Малтаку, попрекал Александра и Аристовула; сердился на Антипатра и на Дориду, опять поселившихся, с его милостивого дозволения, во дворце. Он яростно преследовал Саломею, взбешенный сообщением надежного агента, в котором его неутомимая сестра в убедительных красках изобличалась в тайной любовной связи с Силлаем, поставленным аравийским царем Ободом наместничать в Трахонитиде, из-за которой теперь разгорелся неурочный и запутанный спор, как бывает всегда, когда дело касается территориальных споров. Ирод обвинял ее в измене мужу, костлявому Костобару, имеющему неприятную манеру отворачивать глаза в сторону, но это было пустяшное обвинение — Ирод с удовольствием бы лишил головы и второго мужа сестры, как он сделал это с недалеким Иосифом; тем более, что уже не раз приходилось слышать о его сочувственном отношении к этому злополучному семейству «Бне-Баба», распустившему вредные корни по всей Иудеи. Бешенство, однако, он испытывал не по этой причине, а по причине какой-то уже роковой последовательности, с которой Саломея неизменно сговаривается со всеми его врагами и в которой чувствуется чья-то изощренная целеустремленная воля; и, выламываясь из небесной гущи, представал перед взором Ирода неизменный облик Ливии. Саломея упрямо отрицала очевидные свидетельства преступной связи.

Два раза на дню, утром и вечером, Ирод перемещал красный флажок по разноцветной карте, повторяя движение кортежа Августа, пока наконец флажок не обозначился в Сидоне, потом в Тире, а затем проследовал дальше, все также не отклоняясь от побережья Великого моря.[95] «Лучезарный Август решил не утомлять себя путешествием в Иерусалим», — отрешенно произнес Ирод и свернул в трубочку, ставшую бесполезной, карту. Он был подавлен и растерян, искоса наблюдая за Анцием Валерием в ожидании, что тот вот-вот разъяснит положение. Но римлянин, сам теряясь в догадках, молчал.

Ситуацию прояснил уже знакомый Анцию щеголеватый Гней Пизон Кальпурний. Как и в прошлый раз, его сопровождали нарядно одетые юноши с беззаботными лицами. «Через два дня пути, — объявил Пизон, — Август намерен прибыть в Стратонову Башню и посмотреть, как она, благодаря усилиям славного Ирода, превращается в Кесарию. Август желает, чтобы иудейский царь оказался там раньше, дабы успел подготовиться к встрече». Потом Пизон обратился к Анцию, сказав, что его также ожидают увидеть через два дня в Стратоновой Башне. И уже откланиваясь, он передал настойчивое пожелание Августа, чтобы в числе сопровождающих Ирода лиц были непременно Александр и Аристовул.

Спустя несколько дней кортеж Августа выступил из Стратоновой Башни, продолжая свой путь все также вдоль моря, на юг, в сторону Египта. Держась поближе к повозке Августа, часто подзываемый своим благодетелем, чтобы ответить на очередной вопрос, правил конем Анций Валерий; а чуть поодаль, среди шумной молодежи, виднелись возбужденные лица Александра и Аристовула. Август исполнил просьбу Ливии: юноши ехали в Рим, где их ожидали лучшие преподаватели философии, истории, географии, латинской и греческой литературы, риторики и декламации, а кроме того, покровительство могущественной матроны. И, поразмыслив, Август пошел на вторую уступку — отказался от иерусалимских почестей, отказывая тем самым в почестях царю Иудеи, у которого на беду слишком много врагов не только в Иерусалиме, но и в Риме. Пусть враги удовольствуются унижением Ирода, пусть помечтают о его низложении, да и никогда не вредно пощекотать нервы тому, кто всецело предан тебе — от этого преданный становится лишь еще преданней.

На высоком кургане, где вовсю кипело строительство храма в честь Августа, стоял Ирод, сопровождая взглядом удаляющуюся пеструю процессию и пытаясь примирить в своей душе сонм противоречивых мыслей и враждебных друг другу ощущений. Август не скрывал своего расположения к нему, громко хвалил строительство и, не стараясь говорить тише, поправил его, сказав, что согласен принять Кесарию в свою честь при условии, что эта честь распространяется также и на весь народ Рима; «Александр и Аристовул могли бы конечно поехать в Афины, но я решил, что римские грамматики и риторы уже давно ни в чем не уступают грекам; речи греков слишком лаконичны и сухи, а речи наших ораторов полны образов и сравнений, отчего их воздействие на публику становится сильней»; потом Август за пиршественным столом поздравил с рождением сына, на что Ирод в свою очередь произнес длинный тост за будущих внуков великого Цезаря; и наконец, завершая застолье, Август объявил о том, что назначает Ирода наместником всей Сирии: «Мне известна твоя преданность и твое бескорыстное служение Риму, пусть эта должность служит для тебя наградой». Ирод изобразил радость и рассыпался в благодарностях. Новая должность обязывала его в десятки раз увеличить расходы на содержание городов и ровным счетом не прибавляла никакой власти — истинный правитель, прокуратор Сирии Септимий Вород, сидел в своем дворце, в Антиохии…