Потребовалось три года, чтобы изучить бациллу и выделить чистую культуру.

Отложив в сторону отпечатанные на машинке странички, Василий Петрович почувствовал, что сегодня не сможет больше ничего делать: сказывалось напряжение последних дней работы.

Василий Петрович вышел на улицу.

Наступала весна. Длинные сосульки свисали с крыш. Днем посмеивалось поднимавшееся все выше солнце, а по ночам откуда-то из сопок в город приходил мороз. Иногда налетали на Иркутск с юго-востока тучные облака, полные влажного снега, и на улицах бушевала метель.

Но сегодня светило солнце, уже не оранжевое, как в зимние месяцы, а янтарное, медовое.

На той стороне Ангары, поверх кривых уличек, дальше в сопки уходили улицы нового Иркутска.

Домой вернулся к обеду. Удивился небывало пышно сервированному столу, цветам, пачке телеграмм.

Нарядная Анна Михайловна обняла его, затормошила:

— Где ты пропадаешь? Тебя все ищут!

— Что случилось?

— Не знаешь? Смотри, — и протянула газету.

Под передовой «Успехи иркутских гидростроителей» Указ Президиума Верховного Совета. Строчки прыгали: «В связи с пятидесятилетием и многолетней научной работой наградить… Талаева… орденом Трудового Красного Знамени».

Самолет вошел в вираж. Земля заслонила весь иллюминатор. Василий Петрович увидел тайгу, прошитую просеками лесовозных дорог, большие вырубки под склады, несколько поселков. Все это было привычно и в то же время необыкновенно: дороги пустовали. Кое-где молодая поросль яркой зеленой ряской затянула просеки. Поляны-склады пусты: ни одного штабеля. Вымерли и поселки. Окна домов заколочены, двери забиты досками крест-накрест.

Василий Петрович обернулся к соседу, встретился с ним взглядом, кивнул вниз.

Выразительное смуглое лицо Георгия Плугаря сморщилось, словно от боли, и он безнадежно махнул рукой. Талаев понял, что они добрались до места. Под крылом самолета — мертвый леспромхоз. Построили его года два назад, вбили в дело миллионы, а на лиственницу напал шелкопряд, Валить стало нечего.

В лабораторных опытах Талаев установил, что дендробациллин — сухой препарат бактерий дендролимуса — поражает не только кедрового, но и лиственничного шелкопряда.

Дендролимус приобрел еще большее значение в лесном хозяйстве. Теперь лесовики ждали непосредственных результатов.

Самолет приземлился на крохотной посадочной площадке. Коренастый летчик-наблюдатель Иван Семенович Неудачин, помогая выгружать имущество, бросил через плечо:

— Видели?

— Видели, — ответил расторопный, похожий на цыгана молдаванин Плугарь. Он был студентом лесотехнического техникума и, узнав о работе Талаева, попросился к нему в помощники.

Подготовка к производственному опыту прошла быстро. Василий Петрович только диву давался. Понадобилось, конечно, ходить по разным учреждениям, но стоило Талаеву появиться в дверях, как его приветствовали незнакомые люди и просьбы Василия Петровича исполнялись быстро и хорошо. На него смотрели с нескрываемой надеждой и при упоминании о дендролимусе почтительно и понимающе кивали. А надежды надо оправдывать.

Вспомнился последний разговор с Болдыревым. Он теперь работал в Чите и бывал в Иркутске наездами. Владимир Осипович появился дня за два до отлета Талаева в тайгу.

— Вы не представляете, Василий Петрович, как нужно сейчас, чтобы ваш производственный опыт прошел удачно.

— Успешно, вы хотите сказать?

— Успешно, конечно, лучше. Вы знаете, что Совет Министров республики принял постановление? Оно запрещает применение ядохимикатов при борьбе с вредителями и болезнями леса. Ведь от них погибает и зверье — и то, что жило в этих местах, и проходное. Понимаете, как поднимается значение биологии?

— Ведь ваша тема тоже…

— Моя тема! Могу честно сказать, что моя попытка в принципе исчерпала себя. Наезднички слишком дорогие. Они выполняют работу, но требуют такую «зарплату»… Нужно возводить дорогостоящие питомники и затрачивать столько средств на разведение наездников, что эти насекомые-помощники обходятся дороже, чем золото. Надо считаться и с экономикой!

— Значит… — начал Талаев. Но Болдырев прервал его:

— Значит, буду, как любитель, разводить наездников понемногу и подсаживать в шелкопрядники. А надежда главная на вас…

Ричард КОННЕЛЛ

ПОСЛЕДНИЙ ИЗ ПЛОСКОНОГИХ

Его звали Угобичйбугочибилаупаукиписвискививичингуби… На языке индейцев племени Плосконогих это значит «Маленькая-Жирная-Мускусная-Крыса-Сидящая-На-Еловой-Шишке-С-Хвостом-Волочащимся-По-Земле». В школе резервации,[16] куда он был взят в самом неясном возрасте, учитель — простоты и патриотизма ради — переименовал его в Джорджа Вашингтона Уга.

Прошло несколько месяцев, и учитель начал жалеть о своей опрометчивости. При ближайшем знакомстве он со вздохом констатировал, что едва ли из Уга получится образцовый ученик. Юный индеец был совершенно нечувствителен к знаниям, которыми старались его напичкать. Тогда учитель решил переименовать его в Уолтера Мускрата.[17]

Тут-то и выявилась одна из неприятнейших черт характера Уга. Он наотрез отказался именоваться Уолтером Мускратом. В его голове прочно угнездилась мысль, что Джордж Вашингтон — великий белый вождь, у которого было много перьев, лошадей, жен и скальпов, и что носить его имя — большая честь. Уг бесстрастно, но непоколебимо заявил, что он останется Джорджем Вашингтоном Угом, и баста. Что его, то его. Ни уговоры, ни угрозы не действовали. Он отказывался откликаться на другое имя и перестал есть. Столкнувшись с таким упорством, учитель сдался: Уг остался Джорджем Вашингтоном Угом.

Учитель, добрая душа, уделял особое внимание обработке Уга. Это было для него делом чести, поскольку Уг, по всей видимости, являлся последним из племени Плосконогих. Цивилизовать Плосконогого — такой славы готов был добиваться любой учитель. До сих пор это никому не удавалось. Сколько юношей Плосконогих, выйдя из школы, казалось бы, совсем культурными людьми, покрытыми лаком цивилизации, усвоившими привычку носить шляпу-дерби, иметь текущие счета, некоторую долю морали, безопасную бритву, молитвенник, подтяжки, складку на брюках и другие культурные атрибуты, при первом удобном случае начинали вновь предаваться своим варварским обычаям…

— Все эти Плосконогие атависты, — говорил огорченный учитель. — Они сбрасывают культурный налет так же легко, как змея кожу. В субботу вечером, надев шляпу-дерби, он ест мороженое и мирно обсуждает достоинства автомобилей различных марок, а в понедельник как ни в чем не бывало, нацепив на себя перья и мокасины, отплясывает священный танец племени и выкапывает топор войны.

— Но, — продолжал учитель, — я все-таки верю, что из Уга выйдет толк: я взял его совсем малышом. Последний из Плосконогих будет и лучшим из Плосконогих. Я его выдрессирую так, что он никогда не снимет шляпу-дерби. В конце концов шляпа — символ культуры. Разве станет дикарь носить шляпу?