Прошла минута, не больше, и как будто не стало комнаты, где она сидела, расширившейся до невидимых пределов. Желтый кружок света от лампы быстро расплылся, замерцал стакан воды на столе, шприц загорелся, как звезда в облаке ваты. Сияние, наполнявшее воздух, становилось все ярче, и бесчисленные теплые лучи потянулись к девушке, растопляя ее нежность.

«Я пропала, — мелькнуло в голове Маши. — Пропала навсегда!» — подумала она с радостью и облегчением от невозможности что-либо изменить.

— Вы сердитесь? — словно издалека прозвучал голос Горбунова.

— Что? — не поняла она.

— Сердитесь на меня?

— Нет, — сказала Маша. «Что он говорит?» — удивилась она и нахмурилась.

— Я вижу, что сердитесь, — сказал Горбунов.

Маша покачала головой и рассеянно улыбнулась...

Потом тихонько высвободила свои пальцы...

Внезапно Горбунов почувствовал резкую боль. Он замолчал, прислушиваясь, но не смог сразу определить, где именно она родилась. Что-то, пока неизвестное, происходило в его теле, уже как будто не принадлежавшем ему. И сознание полной зависимости от того, что, помимо его воли, сейчас совершалось в нем, встревожило Горбунова. Он посмотрел на свои руки, еще раз удостоверившись таким образом в их существовании. Затем пошевелил ступнями и, хотя боль усилилась от движения, испытал ни с чем не сравнимое ощущение — ноги его были целы.

— Вот... придется поваляться... немного, — проговорил Горбунов. Он хотел узнать, куда и как его ранило, но не решался прямо спросить об этом.

— Ничего, — сказала Маша, — ничего опасного. — Замечание Горбунова вернуло ее к действительности, но теперь она не сомневалась в том, что все обойдется благополучно. Как и многие очень молодые люди, Маша, вопреки очевидности, не могла поверить в возможность этого бессмысленного несчастья. Оно казалось невозможным просто потому, что было бы сейчас несправедливым.

— Нас сразу... не возьмешь, — сказал старший лейтенант, глядя на девушку испытующими глазами.

— Это точно, — ласково подтвердила она и встала на колени, чтобы поправить подушку.

— Придется... недельку-другую полежать, — проговорил Горбунов. Лицо Маши, наклоненное над ним, было совсем близко, но глаза ее смотрели мимо.

— Может, и больше, — сказала девушка, — там видно будет...

— Ну месяц... — Горбунов ловил взглядом выражение глаз Маши, возившейся теперь со сползшим на сторону одеялом.

— Трудно сказать... Может, побольше месяца, — ответила она.

— Побольше не годится, — проговорил старший лейтенант.

Он осторожно сунул руку под одеяло и нащупал на груди край перевязки.

— Вот вы какой, — нараспев сказала Маша. — Обратно торопитесь... — Она с признательностью посмотрела на Горбунова.

«Сюда, значит... — содрогаясь, подумал он. — Плохо... Сейчас упаду...» — припомнилась Горбунову его последняя мысль в бою. И заключительная картина атаки — голубое, словно эмалевое, пространство, залитое водой, бойцы в мокрых, сверкающих касках, огонь немецких пулеметов — как будто осветилась в его памяти.

— Маша... Не слышали... как мой батальон? — спросил он обеспокоенно.

— Не слышала... В порядке, наверно, — заметила девушка.

— Нет, — сказал Горбунов.

— Как — нет?

Старший лейтенант отрицательно качнул головой. Он вспомнил уже все: солдат, залегших в грязи, и свою напрасную попытку поднять их...

«Вот все и кончилось...» — подумал Горбунов, адресуясь мысленно к тем, кто послал его в эту атаку. Он ощутил вдруг странное удовлетворение, как будто несчастье, постигшее лично его, было чем-то закономерным. Но оно естественно, казалось, увенчивало его недавние бесплодные усилия. Самая рана его становилась как бы упреком, который он не мог высказать, пока был в строю.

— Перевязали меня? — спросил он.

— Перевязали... Теперь только лежите... Командую здесь я, — пошутила Маша.

— Слушаю, — сказал Горбунов и раздвинул губы, силясь улыбнуться. Боль, охватившая его грудь и левое плечо, все время усиливалась.

— Лукина... комиссара моего не привозили? — спросил старший лейтенант.

— Нет... Не знаю, — ответила девушка. Она думала о том, что завтра-послезавтра Горбунова эвакуируют, и теперь уже ей надо ждать, пока он выздоровеет. Мысль, что лечение может и не понадобиться, не приходила Маше больше в голову. Радостное, полное надежды чувство, родившееся у нее, казалось, даровало Горбунову долгую жизнь — для чего иначе оно возникло?..

— Воды мне... Можно? — попросил Горбунов. Пальцы его под одеялом мяли простыню. Давящая боль в груди была уже невыносимой.

Маша приподняла голову раненого и осторожно поднесла стакан. Горбунов сделал глоток, зубы его застучали по стеклу, и он отвернулся.

— Ослаб я... все-таки... — выговорил он.

— Ничего... Теперь отдыхайте, — тонким голосом произнесла Маша.

— Отосплюсь... по крайней мере, — сказал Горбунов, снова пытаясь улыбнуться. Но все мышцы его были страшно напряжены, и он лишь слабо оскалился.

«Что это? Почему?» — спрашивал себя Горбунов. Он сцепил под одеялом руки и крепко стискивал, чтобы не кричать.

«Долго я этого не выдержу», — испугался он и взглянул на Машу, боясь, что она догадается о его страданиях. «Что это? Что?» — вопрошал он, недоумевая перед жестокой изобретательностью неудач, не устававших преследовать его. Казалось, он только для того и видел сейчас эту девушку, чтобы с особенной силой испытать печаль своего положения. Его отчаяние было таким сокрушительным, что он попытался поторговаться с судьбой.

«Пусть болит завтра, пусть болит долго, если так надо, — подумал он, — лишь бы сейчас меня отпустила эта боль». Он знал, что его могут усыпить и тогда прекратятся мучения, но его страшило расставание с Машей.

— Ну... как вы жили... в Москве? — спросил он.

— Никого, понимаете, не застала дома, — ответила девушка.

— По-че-му? — раздельно проговорил Горбунов.

— Мать с отцом уехали на Урал... Сестра с племянницей — в деревню. Так и не повидала их, — пожаловалась Маша.

Она сидела боком к лампе; свет золотил щеку девушки, маленькое ухо, открытую шею. Глаза Маши мягко светились в тени, покрывавшей большую часть лица. И Горбунов любовался ею жадно, торопливо, потому что страдания его были ужасны.

— Скучали, наверно? — медленно сказал он.

— Нет, скучать не пришлось. Как только приехала, соседи сбежались. Ахают, задают вопросы... Прямо хоть митинг открывай. Потом в райкоме была. Приняли там замечательно.

Горбунов уже плохо понимал Машу, — он был поглощен неравной борьбой.

«Ты так со мной, так, — словно говорил он своей боли, — хорошо же... А я не поддамся, я вот так...» Он не мог кричать в присутствии Маши, но его боль требовала крика, словно мольбы о пощаде. И Горбунов опять дрался со всем мужеством, на какое был способен. Силы его, однако, слабели в этом поединке.

— Вам больно? — спросила девушка, внимательно глядя на него.

— Нет, — ответил Горбунов.

«Маша!..» — мысленно произнес он, и лицо его смягчилось. В эту минуту он прощался с девушкой, как бы отказываясь от нее.

Рыжова встала, подошла к столу и что-то делала там.

Она закрыла собой лампу, но тонкая полоска света очерчивала ее лицо, узел косынки, покатое плечико. Через несколько минут она вернулась к носилкам.

— Не спите еще? — спросила девушка, улыбаясь.

Горбунов громко скрипнул зубами.

— Водки... Можно мне?.. — сказал он.

— Вам больно? — прошептала Маша.

— Нет...

Пылающее лицо Горбунова было багровым, и только сухие губы побелели, обесцветились. Глаза его стали как будто слепыми.

— Что же вы?.. — вымолвила девушка и, не закончив, быстро пошла к столу.

Горбунов ухватился за брусья носилок. Крик раздирал его грудь, бился в горле, но не разжал стиснутых челюстей.

Когда Маша со шприцем в руках вернулась, старший лейтенант снова был без сознания.