Алексей уже раскрыл рот, чтобы рассказать тетке о своих планах. Последние слова царевны его остановили: он понял, что не встретит сочувствия.

— С Кикиным повидайся! — сказала Марья Алексеевна.

«Сама к нему направляет. Значит, судьба!» — суеверно подумал Алексей.

С Кикиным царевич свиделся тоже наедине.

— Нашел мне место? — нетерпеливо спросил царевич.

— Нашел! Поезжай в Вену, к цесарю. Там не выдадут.

Цесарь тебя примет как сына, тысячи по три гульденов на месяц даст.

Лицо Алексея озарилось радостью. Он был скуповат и любил деньги.

— Спасибо, Александр! Присоветуй, что делать, коли будут ко мне присланные от батюшки в Гданьск.

— Уйди ночью с единым слугой, а багаж и прочих людей брось. Коли же всего двое будет присланных, притворись больным; одного к царю наперед пошли, от другого утечешь.

— Все бы хорошо, да этот черт Данилыч навязал мне шпига — батюшкина механикуса Маркова. Царю предан, аки пес…

— Может, на деньги польстится?

— И думать нечего. Пробовал я его на свою сторону переманить и лаской и обещаньем денежных наград… Не поддается!

— Плохо, плохо, царевич! — Кикин наклонился к уху Алексея. — А ежели сонного ножом по горлу полоснуть?

— Что ты! Что ты! — Царевич в ужасе замахал руками. — Не хочу я смертоубийства! Да и след чересчур явный останется.

— Не знаю тогда, как тебе быть. Разве вот что: вели подать ему на ночь сонное зелье. А сам в экипаж — и пошел!

Это предложение Алексею понравилось.

— Так хорошо будет. Потом в случае чего на него же и свалю: пьян-де напился и дорогой отстал. У него же, кстати, денег ни пфеннига.[167] Когда-то он до Копенгагена либо обратно до Питера доберется… — Царевич задумался. — Да подлинно ли батюшка на меня сердит? Уж и впрямь, не поехать ли к нему, чем тащиться за тридевять земель, ни покоя, ни отдыха не зная?

Еще в этот последний, решительный миг могло состояться примирение. Будь в уединенной комнатке либавского трактира сказано собеседником Алексея разумное слово, царевич без большого сожаления повернул бы в Данию. Но хитрый и двуличный царедворец Кикин не хотел окончания раздоров.

— Что ты, что ты! — горячо зашептал он, наклонясь к царевичу. — Тебя там изведут. Знаешь, как государю князь Василий Долгорукий[168] присоветовал? «Ты, говорит, его в чернецы[169] не постригай! В чернецах жить спокойно, и будет он долго жить. А держи ты, говорит, царевича при себе и с собою вози повсюду, и он таких трудов не вынесет, понеже здоровья слабого, и от волокиты скоро помрет!»

Это была ложь, мгновенно выдуманная Кикиным. Но Алексей ей поверил.

Он тихо, но злобно выругался: призрак спокойной жизни при отце рассеялся.

— Этому не бывать! — решил он. — Еду в Вену! Прощай, Александр. В Питере повидайся с Иваном Афанасьевым, он все знает.

— Как — знает?! — испуганно воскликнул Кикин. — Ты ему и про меня сказал?

— Ну да, — спокойно ответил царевич. — Он человек верный.

Кикин необычайно разволновался. План, ловко придуманный и выполненный им, рушился благодаря глупой болтливости царевича. Алексея хватятся, начнется розыск. Первым делом возьмутся за слуг, за Ивана Большого. Тот, не выдержав пыток, откроет соучастие его, Кикина…

«Как быть? Что делать? — мучительно раздумывал Кикин. — Бежать с Алексеем Петровичем? Спохватятся, поймают… Ах, проклятый у него язык!»

Но в уме Кикина, привычном к интригам, быстро созрел план спасения.

— Пиши, царевич! Пиши Ивану, чтоб ехал к тебе. Когда его в столице не будет, то и донести некому. Мы с тобой давно в Питере не виделись, стало быть, на меня подозрения не будет… Я прямо говорю: коли меня возьмут, пытки не сдержу, во всем повинюсь и тебя выдам.

Кроме письма Ивану Большому, Алексей, по совету Кикина, написал еще два: князю Василию Долгорукому и Меншикову. В письмах царевич благодарил их за поддержку в туманных, двусмысленных выражениях. Расчет был такой: когда начнется розыск и у Долгорукого с Меншиковым окажутся благодарственные письма царевича, их: заподозрят в соучастии.

Прощаясь с Алексеем, Кикин шепнул ему:

— Как будешь в Вене и отец пришлет послов уговаривать, чтобы вернулся, не езди! Он тебе голову отсечет!

Письмо царевича приказывало камердинеру Ивану Афанасьеву Большому выехать немедленно и нагонять Алексея в Данциге. Афанасьев предъявил письмо Меншикову, тот снабдил старика паспортом и подорожной. Но у царевича не хватило мужества дожидаться своего слугу две-три недели. Алексею все казалось, что царь уже знает о его отъезде из России; он со страхом ждал, что вот-вот перехватят его посланные отца. Прожив в Данциге недолго, Алексей устремился в дальнейший путь. Иван Афанасьев не мог нагнать своего господина и, потеряв его следы, вернулся в Петербург.

Присутствие Егора Маркова страшно стесняло царевича и нарушало его планы. Маршрут, избранный Алексеем для путешествия в Копенгаген, мог показаться царскому механику странным. Но избавиться от Маркова слишком быстро тоже не входило в расчеты беглеца: Егор вернется на русскую границу и там поднимет тревогу. Надо было обмануть «соглядатая».

Отъехав станции две от Данцига, царевич вызвал Егора в номер гостиницы и, пряча от него глаза, объявил, что теперь они будут держать направление на Франкфурт-на-Одере.

— Там живет славный германский медикус, с коим хочу посоветоваться о своем здоровье.

Удивленный Егор ответил:

— Ваша воля выбирать путь.

— То-то! Я к тому говорю, чтобы ты потом не вздумал обносить меня перед батюшкой: мешкали, мол, в дороге…

— Посмею ли я?

— Ступай!

Путешествие продолжалось, подозрительно поспешное.

Смятенную душу Алексея начали обуревать новые сомнения: хорошо ли он делает, завозя Маркова так далеко в Германию? Не раскрывает ли он этим чересчур ясно свои намерения? Кончилось тем, что Егора опоили в деревушке Мариенталь.

Оставив Маркова в гостинице «Три курфюрста» бесчувственного, полумертвого от слишком большой дозы снотворного, царевич в страхе мчался день и ночь, останавливаясь на станциях лишь для того, чтобы поесть. В станционных книгах он прописывался под разными фамилиями и строго-настрого приказал сопровождающим не открывать его настоящего имени и звания.

Но вот и владения императора. Наконец-то!

Отворив окно кареты и взглянув на цесарскую землю, Алексей воскликнул:

— На свободе!

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ВОСТОК И ЗАПАД

Глава I

ОДИН НА ЧУЖБИНЕ

Егор Марков очнулся. Кто-то назойливо тормошил его и противным сладким голоском жужжал:

— Bitte! Stehen Sie auf! Bitte! Stehen Sie auf! Bitte! Bitte![170]

Егор пошевелился. Тупая боль ударила в затылок и виски. Он мучительно застонал. Голос обрадованно воскликнул:

— Er ist lebend![171]

Марков открыл глаза. Над ним склонился Курт Мейнеке, хозяин гостиницы «Три курфюрста». За хозяином толпились толстые незнакомые немцы.

— Что со мной? — через силу пробормотал по-немецки Егор.

Обрадованный немец быстро заговорил. К счастью, он по нескольку раз повторял одно и то же, и Егор понял из его рассказа, что лежит без сознания вторые сутки и что хозяин уже потерял надежду увидеть его в живых, а потому призвал соседей, чтобы в их присутствии в последний раз попытаться привести его в чувство.

— А где царевич?

— Какой царевич?

— С которым я еду!

— Разве этот вельможа сын царя? — полюбопытствовал Мейнеке.