— Писал нам атаман Максимов, чтобы мы того Кондратия поймали и под крепким караулом в Черкассы выслали…

— А кто бы тебе его поймать позволил? — раздался тот же басовитый голос.

— И за поимку его, Булавина, — не смущаясь, продолжал Гордиенко, — обещано двести рублев.

— В глотку тебе их вбить, Иуда! — разразилась толпа неистовым гневом, как грозовая туча градом. — Долой кошевого! В прорубь его вниз головой! Киями заколотить!!

Гордиенко побледнел. Он понял, что у него слишком мало сторонников, что терпение запорожцев лопнуло и дальше сопротивляться опасно. Он тотчас сложил с себя знаки атаманского достоинства, спустился с помоста и затерялся в толпе.

Быстро выбрали нового кошевого и приняли решение: желающим запорожцам разрешить уйти к Булавину, чтобы сообща постоять за народное дело. Добровольцев снабдить конями, оружием, припасами на первое время: таких сразу нашлось несколько сот человек.

Булавин с торжеством возвратился в Кодак. Там, на реке Вороне, силами своих людей и запорожских добровольцев он выстроил крепостцу и стал дожидаться весны.

И снова Хведько писал письма, и атаман рассылал возмутителей. Он отправлял их на Украину, на Волгу, на север, к Москве.

Глава V

ВОЗМУТИТЕЛИ

В число отправляемых на север попали и Акинфий Куликов с Ильей Марковым. Вручая им «прелестное» письмо, атаман строго сказал:

— Берегите пуще глаза! Большая это сила, но и большой бедой может обернуться. Коли попадетесь, грамотку изничтожьте. Не потаю: головой поплатитесь, ежели при вас найдут ее.

— Знаем, на что идем, атаман, — внушительно возразил Акинфий. — За народное дело жизни не пожалеем.

— Оно-то так, да и погибать из-за оплошности тоже не след.

Есаул снабдил Маркова и Куликова провизией на первое время, дал по полтине кормовых, и друзья пустились в дальнюю дорогу.

На выходе из лагеря им встретился оборванный старик, который вел в поводу вороного коня. Старик поспешно отвернулся и постарался укрыться за лошадью. Илье показалось знакомым его морщинистое лицо, косматые брови, седые усы.

— Смотри, батя, — сказал он, толкнув Акинфия. — То Пивень, старый хозяин наш.

— С чего тут Олексию быть? Запорожье для него могила, узнает голытьба, сразу ему конец. Обознался ты, Илюша!

А тот, миновав булавинских посланцев, с неожиданным проворством вскочил на коня и поскакал прочь.

Во многих деревнях Воронежского уезда побывали Акинфий Куликов и Илья Марков. Не так-то легко удалось подстрекателям пробраться с Днепра на север, в коренную Русь. Не раз грозила им смерть, но спасали их от лихого глаза шпигов, от расправы царских чиновников верные друзья в опасности — бедняки крестьяне. От деревни к деревне проводили их тайными тропами, ставили на постой к надежным людям, наказывали хозяину распускать по селу молву, что ночуют у него богомольцы.

После ужина заводился неторопливый разговор о житье-бытье, о горькой крестьянской доле. И когда начинались слышанные-переслышанные жалобы на кровопивца помещика, на утеснителя старосту, на воеводских чиновников, Акинфий задавал вопрос:

— А вы про атамана Булавина слыхали?..

После ухода булавинских посланцев деревня начинала бурлить. Крестьяне отказывались работать на барском поле, платить оброк. Случались и более серьезные дела. Мужики собирались, вооружались чем попало, громили земские избы, расправлялись с приказными, выпускали из тюрем колодников, и те примыкали к освободителям.

Крупные повстанческие отряды во главе с выборными атаманами и есаулами становились опасны для городов. Мятежники захватили Бобров, Борисоглебск, разорили Чембар. К булавинскому движению начал присоединяться даже мелкий городской люд: посадские, ремесленники.

Мятеж начал не на шутку беспокоить царя Петра. Отзывать солдат с фронта он не хотел, а внутри страны войска было мало. Но поневоле приходилось обходиться тем, что есть.

Дошло до того, что усмирять бунтовщиков посылали отдельные роты и даже взводы из городских гарнизонов, пехотных и драгунских полков. Пехотная рота поручика Торпакова была отправлена в Воронежский уезд.

Илья и Акинфий находились в это время в деревне Городиловке, неподалеку от Ельца. Дело у них шло здесь успешно. Раза три уже было прочитано «прелестное» письмо, люди собирали силу двинуться на Елец. И вдруг разнеслась тревожная новость: приближается рота царских солдат и уже оцепила деревню.

Весть, принесенная мальчишками, которые пасли коней у околицы, вовремя дошла до возмутителей. В избе, где они ночевали, топилась печь, и подметная грамота Булавина мигом превратилась в пепел. Теперь, если в Городиловке не найдется предателя, прямых улик против Куликова и Маркова не окажется.

Деревня была занята солдатами. Акинфия и Илью привели на допрос к Торпакову. Стройный, подтянутый офицер с пышными усами пшеничного цвета сидел на террасе помещичьего дома, который не успели разгромить мужики. Небрежно поигрывая хлыстом, Торпаков оглядел приведенных и строго спросил:

— Булавинские подстрекатели? Народ смутьяните?

— Напраслину взводишь на бедных странников, — спокойно ответил Акинфий.

— Ха, странички тоже! — ухмыльнулся поручик. — Небось на богомолье шли?

— Как в воду глядел, ваше благородие! Точно, к святым местам пробираемся.

— Ха-ха-ха! «Смолоду много бито-граблено, под старость надо грехи замаливать»? — вспомнил Торпаков былинные слова.

— Да ведь как сказать, ваше благородие, смолоду всякого было, — хитровато ответил Куликов.

Веселому поручику очень понравилось смелое вранье арестованных, а стройная, молодцеватая фигура младшего так и просилась в солдатский строй, да еще на правый фланг, где он бесспорно стал бы украшением роты. Но служба есть служба, и Торпаков сразу изменил тон. Он повелительно обратился к толпе крестьян, согнанных со всей деревни и окруженных полукольцом солдат.

— Эй вы, мужики! Говорить сущую правду, а то всех прикажу шомполами пороть!

Взгляд офицера упал на толстого крестьянина с окладистой рыжей бородой, с волосами, обильно смазанными коровьим маслом.

— Ну, вот ты начинай!

Выбор пал на городиловского старосту Клима Анциферова. Клима так и распирало угодливое желание рассказать всю правду про подстрекателей бунта, но в упор на него глядели угрюмые глаза односельчан. И Клим понял: если он предаст, гореть его скирдам на поле, его новой избе, да и самому, пожалуй, не жить больше на свете.

Анциферов, низко кланяясь, заговорил:

— Да ведь кто их знает, ваше благородие, в чужую душу не заглянешь. А только, как встрел я их вчерась у околицы, богомольцами назвались.

— К мятежникам не сговаривали пристать народ?

— Ни боже мой! — еще ниже поклонился староста. — Такого от них не слыхивали.

В толпе пронесся вздох облегчения. Торпаков понял: дальнейший допрос бесполезен. В глубине души офицер сам был доволен: жаль отдавать виселице такого молодца, из которого выйдет отличный солдат.

Веселее взглянув на арестованных и разгладив пышные усы, поручик заговорил:

— Вот вам, бродяги, моя резолюция! По указу его царского величества велено всех праздношатающихся забирать в солдаты, усмотря их здоровье. Ты, — обратился он к Илье, — как звать тебя?

— Илья Марков.

— Хочешь в солдаты волей идти, Илья Марков?

— А коли волей не похочу, неволей заберешь, ваше благородие?

— О, да ты сметлив, как настоящий солдат! Так пойдешь? Присягу дашь?

— Пойду. И присягу дам.

— Ну и преотлично. А ты…

— Акинфием Куликовым кличут.

— Ты, Куликов, для солдата староват и слабоват. И потому вот мой приговор: дадим тебе двадцать пять шомполов за бродяжничество, и ступай на все четыре стороны.

Неожиданный приговор поразил Акинфия в самое сердце. Правда, Куликов сильно сдал за последние годы, ссутулился, густая седина пробилась в волосах. Да еще и схитрил старина: приведенный на допрос, он нарочно съежился, опустил голову, чтобы стать похожим на безобидного странника.