Глава III

ВСКОЛЫХНУЛСЯ ТИХИЙ ДОН

Непомерные тяготы возложил царь Петр на русский народ. Редкая семья не потерпела урона от рекрутских наборов, от разверсток для промышленности, когда кормильцев семей отправляли на север — строить Петербург или на восток — на уральские заводы. Бывало и так: деревня приписывалась к заводу, отстоявшему на несколько сот верст, и должна была постоянно работать на фабриканта.

Для достижения своих целей Петр не останавливался перед мерами крайней жестокости. Он не принимал отговорок. В случае невыполнения приказа царь взыскивал и с вельмож и с простолюдинов. Но в мерах взыскания была огромная разница: знатный отделывался выговором и штрафом, а простой человек лишался головы.

Неудивительно, что люди покидали обжитые места, часто бросая семьи, и стремились на «вольный юг». Иногда скрывались целые деревни. По розыску оказывалось, что они уходили на Дон.

Беглецы с Руси: крестьяне, солдаты, работный люд — оседали на малозаселенных берегах верхнего Дона. В низовьях хорошая земля была давно обжита богатым казачеством. Оно во главе с выборным войсковым атаманом Максимовым вершило всеми делами. Представитель царской власти на Дону Лукьян Максимов верой и правдой служил «домовитому» казачеству.

Кому из сходцев не удавалось осесть в верховьях, те шли на Низ. Там зажиточные казаки, нуждавшиеся в батраках, охотно принимали беглых. Но, подобно Илье Маркову и Акинфию Куликову, сходцы попадали из огня да в полымя: вместо рабства у помещиков их ожидала неволя у богатеев-казаков.

Сходцы роптали. Роптала и верховая казацкая голытьба, широко пополнявшаяся еще со времен первых Романовых «утеклецами» из коренной Руси. Недовольство голытьбы произволом старшин и низового казачества нарастало из года в год, и достаточно было искры, чтобы разжечь пожар.

Такой искрой послужило появление долгоруковского отряда.

Количество беглых на Дону увеличивалось с каждым годом. Помещики досаждали царю жалобами:

«Велено нам представить с двадцати дворов человека в солдаты и с десяти дворов работника в Питербурх; и мы того исполнить не можем, поелику деревни наши стоят пусты. Людишки сбегли на Дон и, тамо живучи, государевой службы не служат и податей не платят».

Царь Петр решил положить конец донским вольностям, уничтожить древние казацкие права.

Еще в 1703 году казачеству объявлен был запрет сноситься с соседними государствами без ведома азовского воеводы.

В следующем году достоинству Войскового круга был нанесен еще более унизительный удар; старинную войсковую печать с оленем, пронзенным стрелой, заменили изображением полуголого пьяного казака, сидящего на винной бочке.

— То ж насмешка! Изгаляются над казацкой стариной! — шумели возмущенные казаки.

Москва искусно лишала казачество прежнего значения и в то же время, натравливая старшин и домовитых казаков низовья на голытьбу верховых городков, стремилась опереться на богатеев Дона, всячески укрепляя их власть.

Петр слал на Дон грозные указы, требовал выдачи беглых. Однако царские грамоты плохо помогали делу: казацкие старшины, не желая терять дешевых батраков, отписывались, иногда же выдавали Москве два-три десятка сходцев.

Царь решил действовать по-иному и послал на Дон воинский отряд, чтобы выловить и вернуть помещикам сбежавших крестьян.

Князь Юрий Долгорукий принят был в Черкасске с почестями. Донской атаман Лукьян Максимов дал полковнику в провожатые старшину Ефрема Петрова с четырьмя товарищами, которые должны были помогать Долгорукому в розысках беглецов. Максимов хитрил. Внешне выражая полную покорность царской воле, он тайно посылал по станицам гонцов с приказом: всячески препятствовать ловле сходцев.

Подошел к городку отряд князя Юрия. Многие дома опустели, видны следы поспешного бегства: настежь раскрыты двери, рдеют угли в печах, свежие следы колес ведут от ворот…

— Где сходцы? — строго спрашивает полковник у станичного атамана.

Атаман в притворном смущении опускает голову, а под длинными казацкими усами прячется лукавая усмешка:

— Сбежали…

— Почему не сдержал? Царским указам смеетесь? — горячился князь. — Потатчики! Злоумыслители!

— Нет, господин! Чертовы детки с ружьями да с саблями побежали, а у нас такой силы нет, чтобы их держать!

Князь Юрий отдает приказ двигаться дальше форсированным маршем.

Не успевает улечься пыль, поднятая отрядом, как станичный атаман зовет проворных подростков:

— Ты, Дмитро, скачи до Староайдарской. Шепни атаману: «Идут солдаты сходцев искать…» Да гляди, хлопчик, чтобы не проведали.

— Ни, батько, ни одна собака не прознает!

— А ты, Грицко, до Сухой Балки добеги: «Уехали, мол…»

Через несколько часов брошенные дома оживают, на дворах кричат ребятишки, лают псы из подворотен, и хлопотливые хозяйки бегут к соседкам за огоньком.

Недолго атаманам донских городков удавалось обманывать князя Юрия Долгорукого. Он разгадал их хитрость и начал действовать по-иному. То внезапно, ночью, возвращался в уже обысканную станицу и захватывал врасплох только что вернувшихся сходцев, то колесил по глухим, пустынным местам и находил беглецов в овраге, в камышах, у степной речки.

Началась жестокая расправа с пойманными. Свистели плети, ковыльные просторы оглашались дикими воплями истязуемых.

На север тянулись унылые караваны изловленных сходцев; связанные, закованные в кандалы, забитые в колодки, они возвращались под конвоем в родные места, к помещикам, от которых сбежали. Злая ждала их участь: к тому, что уже получено от Долгорукого, добавят разъяренные господа немало плетей и палок за бегство, за неудачную попытку уйти от их ненавистной власти.

Тяжело вздыхали сходцы, вспоминая о привольном времени, прожитом на юге. С поникшими головами, в лохмотьях, под которыми горели исполосованные спины, они тащились по пыльным шляхам навстречу постылой неволе.

Подымая клубы пыли, по тихой улице Бахмута промчался всадник. У раскрытых ворот булавинской хаты он осадил коня и, не задерживаясь, влетел во двор. Собиравшиеся на ночлег куры возмущенно закудахтали, и на шум выскочила пожилая казачка.

— Тю на тебя, скаженный! Всех курей передавишь!

— Не до курей тут, старая! Атаман дома?

Не дожидаясь ответа, он спрыгнули с коня и шагнул на крыльцо, но навстречу ему уже спешил сам Булавин.

— Петро Кныш! — встревоженно воскликнул он. — Али что на станице случилось?

— Случилось, батько! Долгоруковцы у нас побывали!

— Так, — зловеще протянул атаман. — Значит, и до Трехизбянской добрались?

— Добрались, батько! Всех сходцев похватали. И уж, боже ты мой, как над ними галились! Ни жинок, ни малых ребяток не пощадили. Нашим за укрывательство тоже крепко досталось: кого выпороли нещадно, а кого и за конем на аркане по степи проволочили. Старый Опанас Горилка богу душу отдал, а Карпо Чумак вряд ли выживет.

Булавин молчал, но лицо его наливалось кровью, а руки судорожно сжимались. Кныш продолжал:

— Я к тебе от станичников, батько! Всем сходом просим: заступись!

— Немалое это дело, сынку, — заступиться! Коли заступаться, то не так, как Максимов делал. Это дитячья забава — с царским войском в прятки играть.

— Так за сабли возьмемся, батько! — радостно оживился Кныш.

— Я казацкой вольности рушить не буду, — пусть народ решает. А куда народ, туда и я.

— Народ-то давно готов, от тебя слова ждем.

— Так поди ж к писарю, пускай казаков оповестит. Завтра на зорьке сберемся.

На следующее утро станичная площадь кишела народом. Собрались седоусые старые казаки, когда-то громившие турецкие берега, пришли кряжистые отцы семейства, шумела и волновалась зеленая молодежь, еще не нюхавшая пороха.

На возвышении стояли атаман, писарь и несколько уважаемых стариков.

Кондратий Булавин немногими словами обрисовал зверства долгоруковского отряда. Долго говорить не приходилось: всем было известно, что творится на Дону.