«Разумеется, — ответил он. — Поэтому он еще и цвет безумия. — Он кивнул. — Оттого и плодородная земля коричневая — ведь все цвета возвращаются в нее. Так же, — добавил он в своей порочности, — как и твои какашки».
Я засмеялся от удовольствия.
«Но отчего происходит белый цвет?» — спросил я.
«Ребенок неглуп, — пробормотал он. Он взял меня за подбородок. — Ты еще слишком молод, чтобы понять природу белого цвета. Он — самый таинственный из всех. — При виде моего неудовольствия, он нахмурился. — Думай пока, — сказал он, — о белом как о цвете камня, ибо именно на нем отдыхают Боги».
«Поэтому храмы строят из известняка?»
«Несомненно, — сказал он и заметил моей матери: — Исключительная сообразительность. Это убеждает меня в том, что у нас — отличная кровь. — Он, однако, не смог удержаться от язвительного замечания: — Разумеется, если учесть присутствие в ней крови Рамессидов, остается только удивляться, что мы вообще что-то соображаем».
Мой отец был удручен. «Умоляю тебя. Не говори таких вещей», — пробормотал он, будто даже самая маленькая царапинка от этих звуков на его ухе могла оставить на его лице отметины, изобличающие его в неверности Фараону.
Медленный ход нашей лодки воодушевил торговцев из иноземного квартала, и десяток их приблизился к нам на всевозможных утлых посудинах: некоторые из этих суденышек были всего лишь деревянными ящиками, оплетенными стеблями папируса. Плот одного из торговцев представлял собой просто настил на двух бревнах, другие гребли на маленьких деревянных яликах. Они с трудом прокладывали себе дорогу вниз по течению, доверху нагруженные товаром на продажу, в некоторых, к примеру, были кувшины с маслом: ламповым, касторовым, кунжутовым. Один болван, продававший лен и ячмень, всерьез пытался заинтересовать мою мать своими предложениями. «Особо выгодная сделка!» — выкрикивал он, ужасно коверкая египетский и так настойчиво, что чуть не свалился в воду, так как Дробитель-Костей, держа в руках одно из длинных весел, помахивал им в воздухе перед его лицом (с такой легкостью, как будто приветствовал его рукой). Однако торговец зерном держался на своей лодчонке в безопасной близости от конца разящего весла, пока наконец, видя безразличие моей матери, он понял, что может часами кричать о достоинствах своего товара и так и не вызвать у нее интереса ко льну и ячменю. Тогда он почтительно поклонился и отвернул в сторону, освобождая место для другого. Они все подплыли ближе: лодки, груженные разными фруктами и специями, лодки со свежей глиной, молоком, хной, а одна с лепешками навоза, который так вонял, что Хатфертити вскрикнула в раздражении, и Дробитель-Костей почти свалился в воду от той ярости, с которой он положил свое весло, схватил шест и отпихнул это корыто подальше — в лодке с навозом он, естественно, проделал большую дыру, прямо в высушенных стеблях тростника. Подошла другая, с париками, и Хатфертити позволила ей приблизиться. Осмотрев с близкого расстояния несколько париков из настоящих волос — я знал, что она опасается набраться вшей и разглядывает их лишь для того, чтобы сравнить со своими париками, — а затем махнула рукой, чтобы лодка убиралась прочь. Подплыла лодчонка, хозяин которой предлагал двух свиней. Однако, взглянув в глаза Дробителя-Костей, он быстро дал задний ход. Свинью нам не следовало предлагать. В другой лодке были гуси, журавли, утки и куры. Мы не собирались их покупать. Приблизился ялик, с которого нам показали деревянные клетки с гиеной и газелью.
«Гиена — самец или самка? — спросил мой отец у Пожирателя-Теней, который повторил вопрос лодочнику, и, когда пришел ответ в виде кружка из большого и указательного пальцев, отец отрицательно покачал головой. — У Фараона уже есть самка гиены. Я подумал, если бы это был самец…»
«Птахнемхотепу удалось приручить Свою гиену?» — спросил мой прадед.
«Фараон творит чудеса, приручая животных, — ответил мой отец с глубочайшей почтительностью. — Я видел, как Он гулял с гиеной на поводке».
О моем прадеде говорили, что ему довелось сражаться бок о бок со львом, но он просто улыбнулся и посмотрел вверх на стаю перепелов, крылья которых хлопали с такой же быстротой, как трепещут язычки колибри.
Подплыла маленькая, ярко раскрашенная лодочка. Торговец в ней сам был и за гребца — молодой человек в белой набедренной повязке, тело которого было красиво раскрашено охрой. На него было приятно смотреть, и Дробитель-Костей, по знаку Мененхетета, позволил ему приблизиться. Он продавал различные притирания, но его сдобренные благовониями масла миндаля и кунжута были низкого качества. Поскольку моя мать не хотела вызвать разочарование на его привлекательном лице, словно подобная жестокость могла уменьшить красоту ее собственных черт, она остановилась наконец на какой-то азиатской помаде: необычной смеси, как уверял ее молодой торговец, который говорил, склонив голову и через нашего гребца объясняя, что эта мазь — его собственное изобретение, используемое им для своих волос. Поскольку они у него были такие же темные, как черные оливки, и блестящие, как масло из них, Хатфертити спросила через Пожирателя-Теней, является ли масло черных оливок основой его притирания, и когда тот ответил утвердительно, она смогла также исследовать запах. «Для аромата ты использовал финиковое масло», — заметила она.
«Принцесса мудра», — ответил он.
«Но это еще не все составляющие смеси?»
«Великая Принцесса, на дне кувшина лежит один волос черной собаки, злобной, как волк, и если этот волос не вынимать, то и сила ваших волос сохранится», — удалось ему произнести, преодолевая довольно сильное заикание, пока он пытался убедить Пожирателя-Теней. Я хихикал, потому что молодой торговец не смотрел на мою мать, а обращался к уродливому Пожирателю-Теней (у которого был огромный нос), как будто он был Великой Принцессой.
«Благодарю тебя за заботу о моих волосах, — сказала Хатфертити, — но твоя смесь еще и странно пахнет».
«Это пудра из конских копыт, составляющая основу притирания», — сказал юноша.
«Конские копыта», — сказал Пожиратель-Теней.
«Конские копыта», — повторила Хатфертити и после паузы весело рассмеялась.
«Копыта для корней твоих волос, Принцесса, и для здоровья кожи твоей головы».
Она купила масло, и мой отец отдал в качестве платы небольшое кольцо, стоившее пять медных утен. Молодой человек поклонился, понимая, что ему не пристало торговаться, и, отплывая, продолжал смотреть в нашу сторону с таким восхищением, как будто хотел остаться с нами навсегда.
Мой прадед хмыкнул. «Красавчик», — сказал он.
«Видно, что он — любимец своей матери», — сказал мой отец.
Мененхетет кивнул. На этот раз он смог согласиться с моим отцом: «Я бы посоветовал ему держаться подальше от армии».
Мой отец расхохотался. Эти резкие звуки не вязались с его приверженностью изысканности поведения, однако мысль о молодом торговце, которого непотребным образом используют в царских войсках, заставила его рассмеяться, и так внезапно.
«Не думаю, — сказала Хатфертити, — что я буду пользоваться его маслом для волос. Но для моей груди оно подойдет».
«Благодаря, — сказал Мененхетет, — всем этим конским копытам».
Мой отец вновь захохотал, и Мененхетет одарил его жарким и угрожающим взглядом.
После поворота мы оставили иноземный квартал. Теперь на берегах сверкали белые стены Мемфиса. Мы плыли мимо белокаменного великолепия Храма Птаха и его священных садов, однако на его дорожках мы заметили только нескольких жрецов в белом. Затем, за другим поворотом, показался Храм Хатхор.
Здесь, если бы исполнилось желание моей матери, впервые открылся бы вид на город. Эти храмы и сады говорили о великолепии нашего города. Извивающаяся змеей стена радовала глаз, как ожерелье из белого камня, а за ней открывался вид высоких колонн на двух стоящих в ряд холмах с садом между ними. Это было последнее красивое пространство, которое мы могли видеть. За следующим поворотом река расширялась, становясь похожей на озеро, и слева нашим взорам предстал весь Мемфис, гавань, каменная пристань для разгрузки товаров, доки, дамбы, плотины, каналы, амбары, и на каждой возвышенности густо населенные дома, да, это был наш белый город, совсем недавно красный от пыли в засушливое время года, а теперь немного грязноватый. Это едва ли имело значение. Пройдя последний изгиб реки мы словно вошли в ворота. И еще до того, как я смог разглядеть лица людей, трудившихся на причалах, или воинов, охраняющих рынок, еще торговавший, судя по крикам в лавках и шуму движения на улицах, я уже знал, что воздух на реке стал иным и был наполнен всевозможными посланиями. Как прекрасен был город в солнечном свете. Мерцала даже пыль каменоломен. Тысяча шадуфов неустанно поднимала и опускала на своих шестах бадьи с водой, доставляя ее в желоба, расположенные выше их, которые несли воду к другим шадуфам, к желобам еще выше, пока она не доходила до фонтанов на каждой площади города. Тысяча — или пять тысяч — рабов налегала на длинные шесты этих шадуфов, чтобы поднимать нашу воду? Глядя с нашей лодки через сверкающую поверхность горячей речной воды, я знал, что могу услышать скрип шадуфов вблизи и вдали, и солнце сверкало, как меч, каждый раз, когда вода переливалась в верхний желоб.