ЧЕТЫРЕ

«Меня воспитала Небуджат, и снова я вырос в гареме, хотя здесь не было Фараона. Туда мог зайти любой мужчина в Фивах. Да и мать я выбрал неразумно. Заполучив мои сокровища из Восточной пустыни, она сразу же оставила веселый дом и приобрела себе прекрасный особняк — желания у нее были царские, а страсть к азартным играм — как у колесничего, так что очень скоро деньги кончились, и она снова стала продажной девкой. Мне еще не исполнилось и восемнадцати лет, а она уже умерла от лихорадки. Моча ее превратилась в черную жидкость. Я был тогда здоровым сильным парнем, в сердце которого таилось много нераскрытого. Добрых чувств во мне было немного, однако я знал, как разговаривать с людьми: я мог, как гласит наша пословица, „Продать перо Фараону и назначить Ему цену золотом". Я отлично понимал женщин, что и следовало ожидать от того, кто жил в веселом доме, а мужчин оценивал по их умению или неумению вести себя. Ведь именно неотесанность колотилась о мою еще не родившуюся голову.

Скажем так: я знал, как найти свою дорогу. В то время я зарабатывал на жизнь там же, где и моя мать — я содержал веселый дом и преуспел. Более чем когда-либо наш город был городом жрецов, а значит, согласно равновесию Маат, в наших веселых домах царил разгул, а мой дом, признаюсь, был лучшим. Отчего бы и нет, раз я две жизни готовился к такому поприщу.

И все равно, хоть я и варился в жизни Фив, я знал о той сумятице, что царила при Дворе в Мемфисе. Каждые несколько лет появлялся новый Фараон, да к тому же тогда случился не один, но два голода. Порой даже я почти голодал. Однако, по счастью я поверил своим снам, а они сказали мне, чтобы я отправлялся на север, в Дельту, где особенно буйно рос папирус. Там мне следовало открыть мастерскую по его обработке и продавать его в Сирию и другие земли. Поступи я так, вот тогда, пожалуй, сказал мне тот сон, я смогу вернуть сокровища, которые растратила моя мать.

Я все еще был просто толстым парнем веселого нрава с хорошо подвешенным языком, но во время поездки в Мемфис мне удалось переговорить с Главным Писцом Визиря Фараона Сетнахта (этот Главный Писец, бывая в Фивах, часто захаживал в мой веселый дом, поскольку любил не только женщин, но и ту еду, что я ему подавал, и бани, которые я содержал). Теперь мне удалось убедить его, что мои планы в отношении папируса стоит обдумать. Чтобы сократить мой путь, он дал мне сопроводительное письмо (с указанием особого налога, который полагалось выплачивать непосредственно ему), и тогда я смог открыть Царскую мастерскую. Большую часть своей третьей жизни я провел в Саисе и к ее окончанию накопил себе состояние. Каким спросом пользовался мой папирус по всей Сирии!

На востоке горели желанием сменить свои тяжелые глиняные таблички, чтобы посылать больше сообщений на одном осле. Раньше на спину животного можно было нагрузить пятьдесят глиняных табличек, половина из которых прибывала на место разбитыми, теперь же появилась возможность отправить пятьсот свитков папируса, которые доставлялись в том же самом виде, если, конечно, ничего не случалось с самим караваном. Эти люди в Сирии, Ливане и даже хетты стали так широко пользоваться нашим папирусом, что очень скоро смогли улучшить даже свои колесницы. Ибо, как только им удалось точно повторить наши рисунки колесниц, они научились их строить. Притом что никакой папирус не мог научить их управлению лошадьми с помощью вожжей, обмотанных вокруг пояса, они узнали и это, так что, можно сказать, что в своей третьей жизни я оказался одним из тех египтян, которые способствовали приближению упадка Египта. Слишком много тайн открылось сирийцам через этот дар — папирус. Они принялись переписывать наши священные письмена и замарали их. Теперь уже нельзя было определить на глаз — плавный ли это почерк наших древних Уединенных, разборчивая ли запись счетовода или таинственные завитушки, которые мы во Внутреннем Храме добавляли к нашим рисункам. В прежние дни один и тот же знак мог иметь не только одно значение, и это обеспечивало сохранность записи. Теперь же из-за сирийцев каждый мог прочесть написанное другим, и даже простой писец глядел без благоговения на прекраснейшие письмена. Ему не надо было заботиться о том, что слова заключают в себе более одного значения. А потому и мудрые, и глупые, и щедрые, и жадные — все были осведомлены одинаково хорошо. Так что у нас почти не осталось тайн от других земель. Понятно, что в те годы появилась новая поговорка: „Знающий наш почерк — знает нашего Ка"».

«Ты не находишь ничего хорошего, что можно было бы сказать о себе», — заметил мой Отец.

«В то время м&го что заслуживало уважения. Мне доводилось жить и в более достойные времена. Помню, что я нанял для работы в своей мастерской много ливийцев и сирийцев. Из-под их рук выходило больше папируса, чем делали мои соплеменники египтяне, привыкшие иметь почти столько же свободных, сколько и рабочих дней. Похоже, они не стремились трудиться в полную силу, но всегда были готовы отлынивать от работы. Конечно же, все было совсем не так, как при Усермаатра. Теперь ливийцы и сирийцы работали больше, делали больше папируса, а искусство его изготовления взяли в свои земли, и все же я был рад нанимать их, так как они за несколько лет сделали меня богатым человеком».

«Разумеется, папирус не был единственным источником твоего состояния?»

«Я также наживался на покупке и продаже участков в Городе мертвых. Так проявлялась мудрость моей второй жизни. Таким образом я составил второе состояние на основе первого. Это — единственная дорога к богатству. Нужно иметь небольшое состояние, чтобы оно послужило удобрением для большего богатства. Видите ли, перевод столицы в Мемфис, казавшийся в то время равносильным падению Фив, закончился обогащением старого города. Ибо теперь лишь Храм Амона мог удержат]» Две Земли вместе. Фараоны могли быть слабыми, но Храм окреп. Так же как росла и цена земли на каждой тенистой улице Города мертвых, а вместе с нею и во всех Фивах. Тот самый особняк, что за небольшую цену купила моя мать, стоил теперь больше, чем дворец восточного царя. Можно сказать, что люди с достатком вроде меня часто селились поблизости друг от друга в Дельте или в Фивах, а в Мемфисе проводили не более одной ночи на пути туда или обратно».

«То, что ты рассказываешь Мне, ценно, но в то же время — не примечательно, — сказал Птахнемхотеп. — Из твоих замечаний Я узнал, что богатые в значительной мере ведут себя одинаково.

Вместо этого Я предпочел бы спросить: какую женщину ты выбрал в качестве матери для своей четвертой жизни? Можно ли сказать, что теперь ты стал мудрее?»

«Я надеюсь, так сказать можно, — ответил Мененхетет, но я услышал, что его голос утратил силу, способную надежно защитить его. — Времена были неспокойные, — повторил он, — и семейная жизнь была исполнена позора. У меня был друг, женившийся на Принцессе, принадлежавшей к прочной линии Истнофрет. Но вскоре он был убит любовником своей жены. Затем ребенок моего друга от той же Принцессы был отправлен в крестьянскую семью, в деревню, где мальчик умер от лихорадки. Это была не та история, которая могла бы укрепить во мне веру в матерей благородного происхождения. Она произвела на меня необычайно сильное впечатление».

«Однако, притом что ты узнал из своей первой и второй жизней, эта история не должна была бы так поразить тебя», — заметил мой Отец.

«В каждой жизни мне приходилось развивать способность вспоминать то, что было прежде. В моей третьей жизни хорошие и естественные суждения, возможно, жили в моей плоти, хотя и не доходили до мыслей. Могу только сказать, что несчастная судьба моего друга явилась для меня сильным ударом. Итак, я обратил свой взгляд в другую сторону и избрал женщину из простонародья — здоровую и преданную. Она выросла в деревне, в крестьянской семье и в детстве пережила оба наших голода. Это придало мне уверенности в том, что она выживет в смутные времена. Мне нужна была женщина, способная защитить мое богатство. Именно это могла сделать для меня моя третья жена, ставшая вскоре моей четвертой матерью.