Пока Нефертари рассказывала мне эту историю, я вспомнил Битву при Кадеше и запах, стоявший над полем, где ночью мы жарили разное мясо, когда прибыло Войско Сета вместе с теми женщинами, что следовали за ним. Я подумал обо всех мужчинах и женщинах, которых познал через два или три рта той ночью. Ни один меч, кроме меча Усермаатра, не был сильнее моего, а Он в то время находился на другом поле, занятый подсчетом рук. Я вновь увидел гору тех отрубленных рук и кровь на земле, красной сперва от крови из ран, а теперь — от света лагерных костров, и ко мне вновь вернулась радость, с которой я хватал незнакомых мне любовников и входил в них. И вот дым от тех костров вернулся в мою грудь, тем самым моя Царица Нефертари еще больше согрела меня. В Ее глазах, отражавшихся в зеркале, светились лагерные костры. Под паутиной Ее сотканного из воздуха одеяния Ее грудь поднялась и опала. Даже мое благоговение перед Ней уже не походило более на холодок в храме, но скорее напоминало холодный голубой огонь на алтаре, когда в пламя добавляют соль.
Затем Она отставила зеркало в сторону и обратила Свой взгляд на мою короткую полотняную юбку, только глядела Она на нее не с вожделением, но в задумчивости — так я мог бы подойти к новой лошади, еще не решив, захочу ли на нее сесть. Затем Она вздохнула. Подумала ли Она о великом гневе Усермаатра, который обрушился бы на Нее, словно каменное изваяние, если б Ему стала известна Ее мысль или мои, не столь утонченные мучения, — не могу сказать. Тем не менее Она совершенно определенно очертила над Своей головой крут, прежде чем начать следующую историю.
И снова об архитекторе. „Было это давным-давно, когда люди были темны и еще не строили памятников, в прискорбное Правление Фараона Тепнефера, слабого Царя, который хранил свою добычу под сводами склепа, построенного архитектором Сен-Амоном.
Тепнефер боялся за эти богатства, и потому стены склепа были огромной толщины, и даже камни Сен-Амон подбирал сам, так как был не только архитектором, но и каменщиком. И вот ночью, когда его рабочие ушли, он отполировал один камень и вставил его под таким совершенным углом, чтобы его можно было вынуть из стены. Так что Сен-Амон засыпал, зная, что богатства Фараона Тепнефера, при желании, могут стать его собственными. Но он был стар и ничего не украл. Он просто наведывался в склеп со своим старшим сыном и пересчитывал богатства Фараона.
Когда же Сен-Амон умер, его сын пришел туда со своим младшим братом, и они взяли столько золота, сколько смогли унести. Поскольку Фараон тоже любил пересчитывать Свои сокровища, Он вскоре обнаружил кражу. Придя в ужас, Он устроил там ловушку.
Когда грабители вернулись, чтобы взять еще золота, на младшего брата упала крышка саркофага, и он закричал: «Я не смогу выбраться! Отрежь мне голову, чтобы никто меня не узнал». И старший брат послушался.
Обнаружив обезглавленное тело, Тепнефер обезумел от страха. Царь приказал повесить его на стене у главных ворот, а страже — хватать любого, кто будет плакать над ним. Для Фараона, — сказала Нефертари, — отдать такой ужасный приказ было страшным поступком. Мы почитаем тела мертвых. Должно быть, Тепнефер был сирийцем.
Мать несчастного погибшего грабителя не плакала на людях, но сказала своему старшему сыну, чтобы он выкрал тело брата, иначе она сама потребует его выдать. И вот тот пошел вечером к стене и напоил стражу вином. Вскоре те опьянели и заснули, а он снял тело брата и убежал".
„Это — вся твоя история?" — спросил я. Я был разочарован. Камень, скользивший в гнезде, повернулся и во мне. Когда братья украли золото, я ощутил в себе первую дрожь. Но теперь мысль об обезглавленном теле легла на меня всей тяжестью крышки гроба.
„У нее есть продолжение", — сказала Нефертари. И Она поведала мне, что этот странный Царь Тепнефер, разгневанный находчивостью грабителя, не мог спать. Тепнефер даже приказал Своей дочери Суба-Себек, известной Своими широко раздвинутыми бедрами — „они точно были сирийцами", — заметила Нефертари, — открыть Свой дом и принимать всех заходивших к Ней мужчин, благородных и простых. Любой из них мог получить удовольствие в любом из трех Ее ртов, если мог развлечь Ее правдивым описанием самых отвратительных поступков в своей жизни. И вот Она узнала о похождениях самых мерзких людей, живших в Правление Тепнефера. Многие из этих историй возбуждали Ее, и мужчины познавали многие запахи плоти в трех ртах Суба-Себек, — „этой шлюхи", — теперь ясный голос Нефертари глубоко проник в мои уши. Таково было Ее возбуждение, что Ее собственные бедра разошлись, и я смог увидеть среди расступившихся волос сияющий глаз Хора. А тем временем Ее взволнованный, точно прибывающая речная вода, голос продолжал рассказывать мне об изобретательности этого старшего сына Сен-Амона. Готовясь к встрече, он отрезал руку у только что умершего соседа и спрятал ее в своих одеждах. Затем он отправился к Принцессе. В Ее Покоях он рассказал, как ему удалось украсть тело брата. Когда же Принцесса попыталась схватить его, он оставил в Ее руках лишь руку умершего, которая выскользнула прямо из его одежды, и Суба-Себек упала в обморок. И тогда, пока Она лежала под ним, грабитель вошел во все три Ее рта.
После его ухода Тепнеферу настолько понравилась его храбрость, что Он объявил о помиловании. Тогда сын Сен-Амона пришел ко Двору, женился на Суба-Себек и стал Принцем, жену которого познала половина Египта.
Теперь Нефертари опустилась передо мной на колени, подняла мою юбку, сжала мою разбухшую, но все еще спящую змею, слегка потянула Своими игривыми тонкими пальцами и сказала: „Ах, эта рука не вытягивается", — и Она стала ласкать мой член Своим прекрасным ртом. По мере того как царский рот принимал в Себя мою честь, мою страсть, мой ужас, мой стыд, мою славу, я стал ощущать семь врат своего тела со всеми чудовищами и западнями, и великий жар, подобный огненному солнцу, яростно вспыхнул во мне. Затеи я снова остался один, и пламя стало утихать. Ее рот более не касался меня. „От тебя несет жеребцом, — сказала Она. — Никогда раньше я не знала запаха неумащенного тела".
Я стал на колени и поцеловал Ее ногу, готовый, словно обезумевший пес, забрызгать слюной Ее сандалии. Я жаждал унижения. Ощущение Ее губ на головке моего члена длилось и было подобно нимбу. Мне казалось, что мой член отлит из золота. Сияние подан» мялось во мне. Теперь я мог умереть. Мне незачем было стыдиться. Женщина Усермаатра дала мне Свой рот так, что мои ягодицы снова принадлежали мне, да, я был готов целовать Ее ступни и лизать пальцы Ее ног.
„На самом деле, Казама, ты отвратительно пахнешь", — сказала Она Своим самым нежным голосом и вытерла рот, будто больше никогда не собиралась касаться меня. Но затем снова опустилась на колени, и, против Собственного желания, еще раз, поистине по-царски, дразняще, Ее язык легко, как перышко, пробежал вдоль всей длины моего древка, вниз, к напряженной мошонке и вокруг нее — мимолетное прикосновение.
„Ты воняешь! От тебя несет концом дороги", — сказала Она, что ври Дворе Усермаатра, где говорили так хорошо, было самым грубым из всех возможных названий заднего прохода, и я подумал: не сочится ли из меня нечто вроде влаги из глубин телес Маатхерут, некой жажды пропавшего Кабана или слизи бегемота, должно быть, нечто омерзительное, как я сказал бы, покуда не увидел лица Нефертари, и то было уже лицо другого Ее Ка. В Ее тонких чертах проступила их собственная жажда. Ее переполняло безрассудство».