Вот тут она меня обставила. На такую краткость я была неспособна. В трех фразах она изложила нам первоклассную трагедию. У меня не самое чувствительное сердце, но тут… Я подсела к ней, обняла и принялась укачивать, как ту маленькую девочку, которой она была и которой до сих пор оставалась.

Она здорово пихнула меня локтем, отстраняясь. Посмотрела на нас, подняла глаза к небу и затрясла головой. Потом взялась за голову двумя руками, затрясла ее еще сильней и сказала:

— Черт подери, вы мне поверили.

Я знаю, что поступила не слишком умно, но это было слишком, действительно слишком. Я собрала свой вещмешок, пришлепнула фуражку на голове, отсалютовала всей компании и ушла. Но не слишком далеко. Я просто не могла спустить это просто так. Я уселась на тумбу, которая не давала машинам парковаться и оббивала колени невнимательным пешеходам, и принялась откровенно дуться.

Краем глаза я видела, что мои занервничали. Квази меньше остальных, потому как она смаковала свой триумф, эта дрянь, будто я не понимала, чего она добивалась.

А потом Робер пришел предложить мне бутылку мира. Мы прикончили, что оставалось, и я продолжила, будто никакого перерыва и не было.

11

— Минут пять, не меньше, я пребывала в эйфорическом возбуждении от того, что сделала. Вот, проблема решена. Я решила ее. Конкретное действие приносит облегчение, каким бы ужасным это действие ни было.

Я ушла в гостиную, уселась и выпила стаканчик джина. Первые приступы паники начались позже. С раскалывающейся от мигрени головой, я билась в бесслезных и молчаливых рыданиях. На самом деле меня приводил в ужас этот мертвец в соседней комнате. Как будто он был еще опасен.

Я хотела убежать, но не сумела даже подняться; хотела проверить, действительно ли он мертв, но к живому или холодному, я не могла приблизиться к телу. Был только один человек, способный помочь мне или хотя бы понять меня — Хуго, и я позвонила ему в офис. О чудо, он был на месте. Его хладнокровие сразу же меня успокоило. Он приказал мне умыться, одеться и немедленно покинуть квартиру. Он встретится со мной в бистро напротив. Он приехал сразу же.

Стоило мне увидеть его, как я поняла, что все будет хорошо. Он взял мою руку под столом, и его тепло принесло мне облегчение. Он задал мне кучу точных, конкретных вопросов.

Он объяснил мне, чего от меня ждет. Я должна убедить себя, что ничего не было. Он взял ключи от квартиры. Он пообещал, что тело исчезнет — он сам об этом позаботится. На некоторое время мы прервем всякое общение. Через две недели я могу вернуться в свой дом.

Я сделала вид, что тревожусь, но только для проформы. Моя трусость была счастлива переложить ответственность на другого.

По словам Хуго, Поль был всего лишь мелким мошенником, который может исчезнуть в любой момент, никого этим не обеспокоив.

И еще он сказал — своим прекрасным серьезным голосом, — что убийство чудовищная вещь, но в данном случае речь идет о законной самозащите, я убила из любви, из любви к нему, и теперь он возьмет на себя свою долю ответственности. И еще он будет молиться за нас обоих. Он проводил меня до стоянки такси. Я уехала на вокзал, и пятнадцать дней меня бросало от спокойствия к ужасу. Мне было необходимо поговорить с ним, поговорить хоть с кем–нибудь. Но я понимала, что Хуго прав, и пятнадцать дней спустя дрожащей рукой я толкнула дверь моей квартиры. Меня ждала полиция.

Меня отвели в полицейский участок для допроса. Я недолго держалась. Полицейский, который допрашивал меня первым, был любезен и очень мягок. Через пять минут после начала беседы я призналась во всем. Во всем, кроме существования Хуго, разумеется. В конце концов, защита Хуго была единственным смыслом моего существования.

— Но ведь он–то и втянул тебя во все это дерьмо? — взвилась Квази.

— А единственное, что полицейский остерегся мне сообщать — это что трупа не было. Хуго сделал все точно так, как обещал. Но я–то этого не знала.

На лицах друзей ясно читалось, в какую оторопь их вогнала столь беспредельная ирония, но эта оторопь быстро обратилась в презрение к моей недогадливости. Хотела б я на них посмотреть на моем месте.

Робер предложил принять по глотку, чтобы я оправилась и промочила горло. Полагаю, в основном он опасался еще одного перерыва в сериале. Я в общем–то была рада паузе, потому как начиная с этого места моя история становилась чертовски запутанной, и я не очень представляла, как ее протолкнуть, даже при том, что мои три раззявы были просто даром небесным в том, что касалось заглатывания любой мути, от ужей до сабель и прочих более–менее заточенных предметов. У меня самой ком стоял в желудке, настолько продолжение было неудобоваримым. Я вцепилась в идею хронологической последовательности — только она могла мне помочь самой разобраться в этой истории, которую я охотно отсекла бы от моей жизни, как отсекают засохшую ветку, и пусть гниет за забором. Я вытрясла из бутылки последний глоток и вспомнила невероятное блаженство, которое испытывала в камере предварительного заключения, сидя вместе с… их лица мгновенно всплыли в памяти, но мне хотелось непременно вспомнить каждое имя, потому что в то время я общалась с людьми, каждый из которых был личностью со своей историей. Что там ни говорят, а кутузка, особенно изнутри — это мощнейшая штука.

— Так тебя выпустили, или что? — Квази прервала ход моих размышлений.

— А ты как думаешь? Что меня поместили в номер люкс, дабы я оправилась от перенесенной травмы?

— А ты еще и заболела? — спросила Салли.

Робер, чувствуя, что я сейчас взорвусь, поспешил вмешаться. Его имя предрасполагало к роли словаря[10]:

— Подумай немного, Салли. Это ужасно — убить кого–то, когда ты к этому не привык. Ты сам меняешься, становишься другим. Тебя это травмирует. Короче, тебе хреново.

— Как убийце Жозетты?

— Ну, ему это, может, нравится.

— Одно другому не мешает. Например, как тому типу, которого ты лапала сегодня утром, Салли, — пояснила Квази. — Ты его травмировала, но может, ему тоже понравилось.

— Что за тип? — напрягся Робер.

— Он сам на меня наткнулся, — с большим достоинством уточнила Салли.

Робер вскочил на ноги:

— Кто? И где это?

Квази вмешалась с многоопытным видом:

— Закрой пасть, Салли, не говори ничего. Нарвешься на взбучку.

Я покрепче вцепилась в вожжи:

— Вы мне сказали, что вы влюбленные, а не пара. А это уже вонючие семейные разборки. Заткнитесь, или сами будете рассказывать вместо меня.

— А чо, реальность — это тоже интересно, — взбунтовалась Квази.

— А камера предварительного заключения — это, по–твоему, не реальность? В камере нас было четверо. Маргарита Бриндуа, которая воровала еду для своих детей, мясо. Я не шучу. Хлеб ей, возможно, и простили бы, но мясо — кого она из себя строит, миллионершу, что ли — марш в тюрьму!.. Хочешь еще реальности? Еще там была Сюзанна Ришпен, обколотая вусмерть, она орала все ночи напролет, потому что ей не давали успокоительных таблеток. А еще Эва Ролен, старая рецидивистка, она воровала вещи из машин.

Салли посчитала на пальцах:

— Трое, как и нас.

— Нет, трое, как три мушкетера, а со мной будет четверо.

— Блин, До, ты это нарочно?

— Ладно, ладно, нас было четверо вместе со мной. Так пойдет? С единственной разницей, что я была довольна тем, что находилась в тюрьме. Мне это казалось справедливым. Остальным это справедливым не казалось, так что им было тяжелее. Вначале, когда меня привели, они на меня глянули — богатая цаца, которая ни черта не соображает. Но я оказалась не нудной. Я никогда не жаловалась, потому что, как уже говорила, была скорее довольна тем, что я в тюрьме, и гордилась, что сумела защитить Хуго. Что ж, мне пришлось рассказать им мою историю, и то, что она оказалась постельной, здорово их позабавило. Они меня успокоили, сказав, что суд к таким историям относится неплохо, считая их чем–то вроде французской культурной традиции. И они же посоветовали не говорить, что я беременна.