7

Мы все знаем, где лаз на пустырь Жозетты, но никто им лишний раз не пользуется. Ее терпят, потому что она там одна. Стоит расположиться табором, как погонят всех и ее саму в придачу. Мы не дурее тех, кто живет под крышей, просто нам неохота сушить мозги, выставляя их напоказ.

Я стараюсь не тянуть время, но кое–что пояснить придется. Мне довелось повидать столько же мертвецов, сколько любому другому, хотя подпорченных среди них было больше, чем на вашей памяти, но такого подпорченного мертвеца, как Жозетта, и в закоулках морга нечасто встретишь.

Шалаш походил на детское сооружение. Шесть врытых в землю ветвей, поверх них — накидка, а поверх накидки — куски пластиковых мешков, прижатые для верности камнями. Все это разлетелось в стороны, образовав неровный периметр, — кроме накидки, которая скрывала верхнюю часть тела. Видны были только ноги, раздвинутые под прямым углом, две толстые белые сосиски, такие распухшие, что не разобрать, где кончаются ляжки и начинаются икры. Бурые подтеки на коже уже подсохли, но всюду копошилась возбужденная мошкара.

Тишина была такой густой, словно воздух застыл, соприкоснувшись со смертью. Жозетта всегда носила ярко–желтые «найковские» кроссовки, которыми ужасно гордилась. Со временем цвет их сохранился лишь в воспоминаниях, но от вида этих старых башмаков с наполовину отклеившимися подошвами, потрескавшихся от грязи и износа, сжималось сердце.

Выше накидка собралась комом.

Я должна увидеть, это было сильнее меня. Ухватилась за складки, я медленно потянула накидку вверх, будто боялась сделать Жозетте больно. Потом безуспешно попыталась найти оружие, которое могло нанести такие раны. Наверно, молоток, причем — большой молоток. На месте лица Жозетты была впадина. Один глаз был выбит и валялся рядом, вмятый в траву. Еще много чего было выбито и запуталось в волосах. Оставался кусок черепа с нетронутым ухом, доверху заполненным свернувшейся кровью, а в этом куске — вязкая жижа, в которой суетилась местная живность.

Я отпустила накидку, она упала, но недостаточно быстро. Все отпечаталось в моем мозгу с точностью лазерной копии.

Я не думала, что во мне осталось столько жалости — жалости, от которой камни бы потрескались. Я никогда не отказывала Жозетте в глотке выпивки, потому что на трезвую голову ее печаль потрясала вас, как чистая, неразбавленная трагедия. Ее карманы всегда были набиты всякими сластями, и когда мимо проходил ребенок, она протягивала ему полную пригоршню, вымаливая крошечный поцелуй, а матери торопливо уводили своих малышей подальше от грязи и нищеты. «Их надо понять, — говорила она. — Если б мои малыши вдруг прошли мимо, я б их даже не узнала». Но стоило ей тяпнуть, как она становилась самой разудалой из всех нас. Объявляла: «Сегодня я угощаю, тащите сюда весь ваш цветничок, и у меня будет королевский букет».

Я нагнулась, чтобы как следует накрыть тело, избавив ее от лишнего позора, и увидела ее правую руку, сжимавшую ржавую бритву. Она все же пыталась сопротивляться. Рядом с запястьем был четкий отпечаток ботинка — и носок, и каблук. Кто–то вдавил ее запястье в землю, чтобы не дать поднять руку. Нога у него большая, как минимум 44 размер: хорошая улика для легавых, вот только легавым на это начхать.

Я задумалась, почему Фредди так настаивал, чтобы я пришла. Заметив, как я наследила своими военными говноступами, спросила себя: может, он хочет меня подставить. Вместо себя.

Чистая паранойя, так нельзя, даже если весь мир и впрямь на меня ополчился. Но сначала он ополчился на Жозетту. Не будем об этом забывать.

А потом я заметила маленький крестик. Две веточки, перевязанные посередине. Перед ними лежал плоский камень наподобие крошечной могилки. Между крестиком и камнем чей–то палец написал на земле мое имя: «Доротея».

Я огляделась. У забора сидела взъерошенная кошка. Я сказала:

— Брысь, — и она кинулась прочь.

Далеко отбросив камень, я разорвала крест, принеся извинения, и стала рыть землю. Не знаю, что я хотела найти, но там ничего не было.

Я все–таки задержалась, чтобы помолиться на скорую руку, и попросила прощения у Жозетты, — может быть, все случилось из–за меня.

Стерев все следы, я протиснулась в дыру в заборе, нашла телефонную будку и набрала «18».

Я не стала дожидаться полиции, но позволила себе маленькое безумство в память о Жозетте: зашла в «Сен–Жан» и заказала себе бокал хорошего белого вина. Бармен собрался было выставить меня вон, но наверно что–то разглядел в моем лице и отказался от своего намерения, почти дружелюбно заметив, что на улице чертовски холодно, а потому второй бокал — от заведения.

Плакать означало бы оскорбить память покойной, и я держалась. Это было трудно.

Вино не подействовало. А ведь было неплохим. Но вот то, что пришлось пить на скамейке, пошло с трудом.

Две грации с рыбьими головами так и не тронулись с места. Можно подумать, дожидались меня, чтобы пойти по мусоркам. Фредди отправился по делам, а Робер слушал радио. Я клокотала, словно в меня залили свежее масло, предварительно прочистив трубы.

— Ну что? — спросила Квази. — Жозетта?..

— Мертвее мертвого, — пролаяла я.

— Как предыдущая?

— Хуже. А может, нет. Черт, ну как тут сравнивать. Бойня. А если тебе нужны подробности, сходи посмотри.

— Ладно, не заводись. Я только хотела узнать, не наплел ли Фредди чепухи.

— Но это надо видеть.

— Она умерла? — спросила Салли, которая вечно опаздывала на три поезда, и принялась раскачиваться вперед–назад, что с ее весом грозило неминуемой бедой.

Я хотела шикнуть на нее: «Заткнись», потому как была не в том настроении, чтобы подделываться под настроение других, но вовремя вспомнила, что у жизни свои права. И уселась рядышком со своей толстой дочкой. Постаралась обхватить ее руками, что удалось лишь отчасти, и утешила как могла, объяснив, что Жозетта уснула, потому что очень устала, и грустить не надо, по крайней мере очень сильно не надо, тем более, что мы за нее отомстим.

— Чего? — выдохнула Квази, так изумившись, что ей почти удалось открыть свой заплывший гноем глаз. Но инфекция с неизбежностью взяла верх, и на краткий миг просветления я увидела нас со стороны: меня в затасканной полевой форме отступающего пехотинца, Салли — едва передвигающуюся толстую матрешку с ее крошечным, не больше горошины, мозгом и огромным безразмерным сердцем, и Квази, спарринг–партнера в весе пера всех боксеров–любителей, с луженой глоткой и заячьей душой… и на какое–то мгновение лишилась уверенности.

А потом я обратилась к безграничным возможностям доброго доктора Куэ и его метода[7], и сказала:

— Квази, где–то бродит очень нервный убийца, который всерьез взялся за дело. Пока что он тренируется на том, что под руку подвернулось, и на мой взгляд, ты ему вполне подходишь. По моему разумению, следующая в очереди — я. Я могу ошибаться, но даже если ошибаюсь, мы все в опасности. Значит, или мы будем дожидаться, пока не станет слишком поздно, или надо шевелиться. В любом случае, лично я намерена шевелиться. Но когда вы будете остывать, не говорите, что я вас не предупреждала.

Единственный взгляд Квази недоверчиво дрогнул и заметался:

— Ты что, шутишь, Додо?

— Если я шучу, Квази, то смеется убийца.

Все было сказано. Отступать некуда.

Потом я встала перед Робером:

— Твоя очередь: скажи–ка, где ты сегодня будешь ночевать.

— Ну конечно. И можешь их вместо бантика пришпилить. — Я несколько растерялась, несмотря на всю серьезность происходящего, и он добавил: — Я имею в виду твои фантазии.

— Ты хочешь узнать, чем закончится моя история, или нет? Тем более что самое интересное только начинается.

— Ну чего ты? Чего такого случилось?

Должна признать, что мое тщеславие было приятно возбуждено — в смысле лести, когда он помедлил, прежде чем ответить.

Пока он размышлял, я занималась тем же. Опасность прочищает мозги. Гнев тоже. Что до Робера, я никогда не видела, чтобы он попрошайничал. Он всегда был при параде. Появлялся утром, исчезал вечером. Никогда ни с кем не якшался. На улице секретов нет. Всё наружу. Только прошлое остается забытым, но об этом я уже говорила, ведь толку от него никакого, а значит, оно не в счет. У нас практический склад ума.