6

Максим был на одиннадцать лет старше Стефана — зимой ему исполнилось пятьдесят пять. Мобилизации по причине возраста он не подлежал и все шестнадцать месяцев оккупации провел дома. Он не запятнал свою фамилию работой на немцев, хотя и не раз ему — даже с угрозой — предлагали стать то старостой, то полицейским. Правда, летом сорок второго года он таки пособил старосте собирать налог. Но тем самым — был такой уговор со старостой — он спас семнадцатилетнего сына от угона в Германию. Да и налог-то собирал Максим только со своей десятидворки. Лишнего не требовал, по-людски поступал, по-свойски. Так что, когда немцев в феврале сорок третьего года изгнали, наши власти не признали со стороны Максима противозаконных действий.

Теперь он работал в колхозе животноводом. Скота, правда, в «Хлеборобе» было всего ничего: с десяток коров, четыре вола, три лошади, но и за ними нужен был хозяйский присмотр, а хозяином Максим был неплохим.

Когда Стефан постучался, Максимова семья обедала. Из общей миски ели щи со свежей крапивой, забеленные сметаной. На загнетке остывала большая сковорода: покрытая желтоватой корочкой толченая картошка, смешанная с яйцами. От нее исходил аппетитный дух.

Ольга, жена Максима, задернула на загнетку занавеску и пошла открывать дверь.

Через несколько секунд она испуганно влетела в хату и запричитала:

— Максим, иди сам встречай, там кто-то чужой и страшный…

7

Обед братья заканчивали вдвоем. Максим, усадив Стефана за стол, достал из коника мутную бутылку, заткнутую туго свернутой бумагой. Заискивающе сказал:

— Берег, тебя дожидался.

На самом-то деле Максим Стефана уже не считал в живых. Писем, размышлял, не шлет, видно, прикокнули его в тюрьме или на фронте погиб. А он — явился. Нежданно-негаданно, белобрысый, с черной повязкой. Похудел, морщин прибавилось. Права Ольга: страшный.

Выпили.

— Отсидел, значит, — без всякого чувства проговорил Максим.

— Как видишь.

— А мы тут под немцем побывали… Да… Хватили горюшка… До сих пор вот крапивой питаемся…

— Как-нибудь расскажешь поподробнее.

— Расскажу… В колхоз, значит, решил.

— А куда еще? Мужиков, я вижу, у вас совсем мало осталось.

— Старики одни да калеки.

Стефан поднял взгляд на брата: и он себя стариком считает. Ну, поседел Максим малость, а телом-то здоров, как бык, не скажешь, что одной крапивой питается.

— Мы ведь тут почти за так работаем, — не без намека пожаловался Максим.

— Присмотрюсь, — понял его Стефан. — Если не понравится, завербуюсь куда. Насти нетути, меня тут теперь ничего не держит.

— А где жить будешь? — холодно спросил Максим.

Вообще-то Стефан первое время думал поквартировать у брата, пока подыскивал бы себе жилье, но по вопросу понял, что тот не намерен дать ему крышу над головой. «Поди, боится, как бы я не объел его. „Крапивой питаемся…“ Так я тебе и поверил. Вот картошкой не угостил. А она, чует мой нос, где-то рядом стоит, — укоризненно думал Стефан. — А еще наверняка опасается, что станут в него пальцем тыкать: мол, впустил в дом брата-зэка… Ладно, Максим, не буду отягощать твою судьбу, не буду. Не беспокойся…»

Сказал:

— Жить, Максим, я стану в деревне, в Ивановке. А где точно — еще не решил.

Максим облегченно вздохнул. Взял бутылку, на радостях решил налить еще.

Стефан накрыл стопку ладонью.

— Мне не надо. Я от этого дела отвык.

8

— Вот что, дети, — говорила Ульяна, туго завязывая на затылке уголки косынки, — дядя Стефан будет жить у нас.

— Пока, — добавил Стефан.

— Сколько хочется, хоть всегда.

Сидели ужинали. Картофельная похлебка сегодня не пошла. Угощались гостинцами, привезенными Стефаном: пряниками, конфетами, купленными в Москве на рынке.

Ульяна восседала на конике, справа от нее, на широкой лавке, переглядывались и перешептывались дети: четырнадцатилетний Лешка, его погодок Петька, десятилетняя Клава и самый маленький — восьмилетний Вовик.

Стефан сидел напротив них — на скамейке. Подметил: ребята не обрадовались известию, но и не нахмурились. Только самый смелый Петька спросил:

— А окна бить не будете?

Даже при слабом свете коптилки, сделанной из снарядной гильзы, было заметно, как вмиг покраснело лицо Стефана. Глянь-ка, уж сколько времени прошло, а они, ребятишки, помнят о его безобразиях!

Стефан опустил голову. Сказал, облокотясь на стол:

— Ума, Петюшка, набираются не только в детском возрасте. Мне кажется, поумнел за эти годы и я…

Ульяна начала было стелить постель Стефану на лежанке, но он категорически отказался:

— Чего это я хозяйку буду выживать?

— Так ложись на приступке.

— Не беспокойся, я уже присмотрел себе местечко, — в пуньке. Там солома, мягко — как барин буду.

— Озябнешь, зори ведь холодные.

— Я закаленный. Дай мне лучше попонку, подушку и чекмень какой-нибудь укрыться.

Спал Стефан первую ночь после долгой разлуки с родной стороной сладко и тревожно. Чистым — не барачным — воздухом дышалось легко и свободно: не мешал чужой храп или сонный разговор. Стояла благостная тишина.

Но несколько раз он вздрагивал: то ему казалось, что на него падает свежеспиленная сосна; то приснилось, будто по выходе из ворот тюрьмы, уже с документами на руках, он запутался в мотке колючей проволоки; то ему почудилось, что за ним гонится потревоженный в берлоге медведь, и Стефан, утопая в глубоком снегу, напрасно пытается от него убежать; медведь уже за спиной, он страшно ревет… Стефан, вздрогнув, проснулся.

У соседей ревела голодная корова.

Слез с постели, натянул сапоги.

Уже рассвело. С нижних сучьев ракиты, стоявшей возле пуньки, Ульяна ломала тонкие ветви — козе. Скоро уже начнут пасти скот, а трава пока только проклюнулась, ее гуси с трудом щиплют, а про коров, лошадей, коз и овец и говорить нечего. Но последние деньки живут они на голодном пайке, еще неделька — и выйдут на вольный корм.

— Как спалось? — подала голос Ульяна.

— Отлично.

— Отдыхал бы еще.

— Сколько можно?

Из трубы пахнуло древесным дымом. «Значит, Ульяна уже давно встала, а я лежу, — укорил себя Стефан. — Привык по часам вставать, забыл, что в деревне встают по солнышку… Кстати, труба покосилась, потрескалась, надо ее перекласть, а то, не дай бог, и пожар может случиться. Крыша соломенная, от одной искры займется».

Начал оглядывать двор и везде замечал ветхость, запустение. Трудно Ульяне без мужика. Да еще целыми днями пропадает на работе. Угораздило ее попасть в председатели колхоза. Отнекивалась, говорит, со слезами отказывалась, а бабы на собрании насели: «Ты у нас самая грамотная, женщина уважаемая, некого больше». — «Да лучше мужика». — «Кого?» — «Максима». — «Он жадный, про себя наперед думает, а не про людей». Так при Максиме — он тоже был на собрании — без обиняков и сказанули.

В первую очередь, определял себе работу Стефан, после ремонта трубы нужно вырыть новый погреб, старый вот-вот завалится. Дальше: дверь в закуте на одном навесе держится; доски на крыльце подгнили; у кур насест не закрывается, хорь беспрепятственно может залезть; торф у Ульяны кончился, а дров в запасе нет; можно спилить на дрова старую ракиту, что возле пуньки; тем более что летом она затеняет часть огорода и сада…

Работы, короче, невпроворот.

— А чего ты огород не пашешь? — спросил Стефан, когда Ульяна вернулась от козы.

— На чем пахать, Стёж? — удивилась Ульяна. — Тут колхозное поле хоть бы как поднять. Спасибо, у кого есть личные коровы, помогают.

— А трактора?

— Прислал МТС один колесник, а он борозду прошел и поломался.

— Да… — почесал затылок Стефан. — Ладно. Лопаты есть?

— Есть. Две, а третья без ручки.

— Сделаю. Сегодня начнем с ребятами копать. Откуда велишь начинать?