В восемь утра мы отправились в направлении Лукуми на «Бертраме» Кинтина, который всегда стоял пришвартованным у нижнего этажа. Нас было семеро: Петра, Брамбон, Эулодия, Кармелина, Мануэль, Кинтин и я. Мы миновали главный канал – «Бертрам» проходил заросли без всякого труда – и вышли в лагуну Приливов. Пришлось задержать дыхание – такое зловоние поднималось от воды, и, постаравшись пройти ее как можно скорее, мы вышли наконец в открытое море. Потом добрались до пляжа и расположились на берегу. Мы с Мануэлем сидели в тени, полумертвые от жары. Мне было странно оказаться в этом месте столько лет спустя. Последний раз, когда я была здесь, я открыла для себя начальную школу Буэнавентуры, полную черных детишек с голубыми глазами.

Вокруг было красиво, как всегда: все тот же неяркий свет проникал сквозь ветки кустарника, все тот же прибой, будто из прозрачного кварца, ласкал белый песок. Вскоре появились негритянки в разноцветных тюрбанах – они медленно шли, переступая через вересковые заросли. Они взялись помогать Петре и Эулодии готовить еду. Я заметила одну странность: каждый раз, проходя мимо Петры, они делали какое-то движение, будто склонялись в реверансе.

Наконец женщины все приготовили. Поставили бутылку вина в ведерко со льдом, расстелили на песке салфетки и вынули еду из корзинок. Наполнили банку из-под масла водой, разожгли костер из веток и пальмовых листьев и стали бросать в кипящую воду крабов одного за другим. Я наблюдала за ними не в силах пошевелиться. Я была так угнетена, что мне не хотелось даже смотреть на еду. Кинтин, однако, пребывал в хорошем настроении. Он шутил с Петрой и Эулодией и просил женщин рассказать, каким был Буэнавентура в молодости. Когда мы наконец принялись за еду, он один съел полдюжины крабов и выпил целую бутылку вина. Он был счастлив. Было такое впечатление, что первобытный вкус мягкого и скользкого крабового мяса и прохладная изысканность рислинга заставили его забыть печальный звон колоколов, который нас всюду преследовал.

Я прилегла в тени пальмы вместе с Мануэлем и решила предаться сиесте. Кинтин надел плавки, удалившись за кусты, и отправился побродить по берегу. Петра, Брамбон и Эулодия углубились в заросли, и я подумала, что они, вероятно, собрались навестить своих друзей из соседней деревни. Кармелина осталась загорать на берегу. На ней был купальник бикини, который она сама сгнила из холстины. Смотрелась она прекрасно – будто выточена из полированного красного дерева. Я поняла, почему Кинтин сравнивал ее с нубийской скульптурой – богиней плодородия, которая стояла у нас в гостиной.

Кармелина казалась подавленной. За все время она не произнесла ни слова. Мне было жаль видеть ее такой безутешной, – ведь я думала, она тоскует по Маргарите. Вскоре она встала и пошла купаться, потом исчезла среди зарослей. Я закрыла глаза и уснула. Когда я проснулась, то увидела, как Кармелина выходит из воды. Она была такая же, как всегда, я не заметила, чтобы она нервничала или была напряжена. Немного погодя до меня дошло, что Кинтин вышел вслед за ней.

Мы погрузились на «Бертрам» и вернулись домой. В ту же ночь Кармелина исчезла из дома. Она дождалась, когда все уснули, и уплыла на легком ялике, который слуги держали привязанным под террасой. Она забрала с собой всю свою одежду, так же как, впрочем, и наш кувшин из чистого серебра. Она никому ничего не сказала и не оставила записки. Когда Петра узнала, что Кармелина исчезла, то издала страшный вопль и упала на колени. Будто обрушилась гора.

32. Дитя любви

Через девять месяцев после нашей поездки в Лукуми мы ждали на ужин гостей, и я спустилась в нижний этаж посмотреть, какими запасами вин мы располагаем. Петра сидела в общей зале с хорошеньким ребеночком на руках. Она укачивала его и приговаривала:

– У тебя будет цвет кожи как у всех Авилес, а глаза как у всех Мендисабалей. Но тебе нечего бояться, потому что скоро ты покинешь этот мир. – Через секунду она продолжила: – У меня уже все готово для твоего последнего купания: лист лавра, рута и розмарин уже в лоханке. Скоро ты соединишься со своим дедушкой.

Я отказывалась верить тому, что слышала.

– О чем ты говоришь, Петра? – спросила я. Но она была так удручена, что не заметила моего присутствия. Я позвала Эулодию и Брамбона. – Буду чрезвычайно признательна, если кто-нибудь объяснит мне, кто принес ребенка в дом, – строго сказала я.

Эулодия опустила голову и закрыла лицо руками.

– Вчера здесь была Кармелина, донья Исабель, – ответила Эулодия. – Она добралась до дома, когда у нее уже начались роды, и, едва мы вытащили ее из лодки, как ребенок уже показался между ног. Через несколько минут она родича его без единого стона. Петра сама приняла ребенка. Она отрезала пуповину кухонным ножом, нагретым на огне, и перевязала ее веревочкой от коробки с пирожными. Потом закопала плаценту в саду, чтобы ее не съели собаки. У нас и времени не было, чтобы подняться к вам и сообщить новость. А теперь Петра хочет утопить его в лоханке, чтобы никто не знал о том, что он родился.

– А где Кармелина? – спросила я.

– Ушла сегодня утром, – сказала Эулодия. – Она была такая слабая, что едва могла ходить, но оставаться не захотела. Попросила Брамбона, чтобы он отвез ее обратно в Лас-Минас, к ее двоюродной сестре. Она собирается вернуться в Нью-Йорк на будущей неделе и хотела оставить малыша у своей прабабушки. Сказала, он ей не нужен. Она уже девять месяцев живет в Гарлеме и вернулась на Остров, только чтобы родить.

Я взяла ребенка на руки, чтобы получше его рассмотреть. Он был хрупкий, как птенчик. Кожа у него была не белая, но и не темная – скорее, цвета патоки. Я заметила, что глаза у него серо-зеленые, хотя они были полузакрыты, потому что он спал глубоким сном. Было ясно, что ему не более суток от роду.

– Раз это ребенок Кармелины, мы должны сказать об этом Альвильде, чтобы она забрала его. Мы не можем оставить его здесь, а Альвильда – его бабушка. Она найдет кого-нибудь в Лас-Минасе, кто будет о нем заботиться; у Авилес полно родственников, – сказала я.

Петра поднялась со стула и потребовала, чтобы я отдала ребенка ей. Уже несколько месяцев у нее было что-то не в порядке с головой. Иногда мысли у нее путались, и она начинала заговариваться. Я не хотела ей перечить, но ребенка не отдала. Он все так же спокойно спал у меня на руках.

Петра сделала мне знак, чтобы я отошла вместе с ней в дальний угол комнаты. Она хотела сообщить мне что-то по секрету.

– Кармелина доверила мне свою тайну, прежде чем уйти, – сказала она, понизив голос. – В день, когда мы ездили на пляж Лукуми, ее кое-кто изнасиловал. Потому она и исчезла в ту же ночь, и мы ничего о ней не знали.

Я с трудом понимала, что Петра мне говорит. Иногда ее рассказы казались настоящей фантастикой; однажды она клялась, что видела цыпленка о двух головах, который клевал скорлупу, пытаясь из нее вылезти. Позже она утверждала, что видела того же самого цыпленка, который клевал себя самого, пока не заклевал насмерть. Как-то рано утром она привязала дюжину перкалевых носовых платков красного цвета к веткам кустарника, который рос вокруг дома, и обратилась к Элеггуа, чтобы тот отвел от дома злых духов. Но младенец не был выдуманным, он состоял из плоти и крови.

– Какой он хорошенький! – сказала я, гладя его щечки, гладкие, будто бархатные. – Он очень похож на Кармелину, только глаза другие – зеленые. Но позднее они наверняка станут карие, как у всех детей-мулатов.

Петра вдруг стала горько жаловаться.

– Кармелина уж очень много из себя воображает! – сказала она. – Вела бы себя скромнее, не нагуляла бы ребенка; могла бы попросить меня сделать отвар из листьев руты, чтобы выкинуть.

Увидев ее в таком состоянии, я начала беспокоиться. Что же все-таки произошло во время нашей прогулки в Лукуми? Отчаяние Петры было слишком искренним, чтобы его выдумать. Может, конечно, кто-то и вправду изнасиловал Кармелину. Лукуми – место уединенное, там может произойти все что угодно. Во всяком случае, подумала я, будет разумнее убедить Петру, что мы ей верим, – это хоть как-то успокоит ее.