Тогда активно взялись за основного фигуранта — за Мясоедова.

К делу подключили опытных людей: генерал-квартирмейстера штаба Северо-Западного фронта генерала Михаила Дмитриевича Бонч-Бруевича, начальника фронтовой контрразведки, уже известного нам полковника Николая Степановича Батюшина, судебного следователя Варшавской судебной палаты Жижина. Не обошли вниманием и переводчика разведотдела Владимира Орлова. Он, как всегда, не отказался, но еще раз напомнил о несоответствии своей должности поручаемой работе.

Наблюдавший за ходом расследования заведующий судной частью штаба фронта генерал В. Н. Николаев (Мантейфель), будучи уже в эмиграции, пытался отмежеваться от следствия, приведшего Мясоедова на виселицу, и свалить серьезные недостатки следствия на других. Но, однако, он все же вынужден был признать, что под давлением из Ставки Верховного Главнокомандующего приказал Жижину срочно готовить обвинительное заключение, хотя во многом еще следовало разбираться. Уставший после нескольких бессонных ночей Жижин написал слабо аргументированный документ. Тогда Николаев сам взялся за работу. Дальше полевой суд и позорная для офицера смерть в петле.

Заведующий судной частью в своих воспоминаниях хотя и обвинил Жижина, начальника контрразведки армии Леонтовича и, конечно же, Орлова в бессмысленных многочисленных арестах, тем не менее привел слова последнего о допущенных ошибках и стремлении как можно быстрее освободить невиновных. Самого же Мясоедова Владимир Орлов до конца своих дней считал предателем Родины и германским агентом.

Во многих статьях, посвященных делу Мясоедова, появившихся у нас в стране, а также написанных эмигрантами, особое место отводится Орлову, поскольку считалось, что именно он обработал главного свидетеля обвинения поручика Колаковского, добровольно согласившегося на роль немецкого шпиона, чтобы возвратиться из плена на родину. Якобы Орлов подсунул ему информацию о работе Мясоедова на вражескую разведку и каким-то образом убедил поручика придерживаться таких показаний на всем протяжении следствия, а затем и перед военно-полевым судом. Каких-либо доказательств авторы, естественно, не приводят. Сам же Орлов разъяснения по делу Мясоедова и своему личному участию в нем изложил в нескольких письмах к известному борцу с провокаторами Владимиру Бурцеву в надежде, что последний сможет их опубликовать либо напечатать материалы собственного расследования. Ни того, ни другого не случилось. Тогда Орлов пишет своему сослуживцу, бывшему военному прокурору Александру Резанову, тот подготовил статью в эмигрантскую газету «Новое время». Увы, ее тоже постарались не заметить.

Мы далеки от мысли обелять Орлова, не настаиваем и на его абсолютной безгрешности — мы выступаем лишь за чистоту историко-юридических исследований, когда для рассмотрения и объективной оценки должны браться все без какого-либо исключения факты и свидетельства.

После дела Мясоедова Орлов еще настойчивее добивается назначения на соответствующую должность по линии следствия.

Дело осложнилось тем, что в штатах контрразведывательных отделений не предусматривались должности следователей, а гражданские и другие юристы не обладали в большинстве своем опытом раскрытия шпионских дел, работы с полученными агентурным путем материалами, сводками наружного наблюдения, перлюстрированной корреспонденцией, не знали структуру и организацию деятельности иностранных разведок.

Орлов этим опытом обладал, однако статус переводчика не давал ему возможности проводить какие-либо следственные действия на законных основаниях, а посему он зачастую ограничивался консультациями, рекомендациями, советами, если не считать участия в делах Сухомлинова и Мясоедова. Но экспрессивная, деятельная натура прапорщика артиллерии подталкивала его к более активным шагам. Ему казалось, что многие расследования ведутся не в том направлении, в котором нужно, без должной интенсивности и решительности. И свое мнение он не скрывал ни от сослуживцев, ни от высшего начальства. Нравилось, естественно, это далеко не всем. Излишняя ретивость Орлова, особенно когда она затрагивала личные интересы, личное благополучие некоторых армейских чинов и могла отрицательно повлиять на продвижение по службе, затормозить получение чинов и наград, порождала недоброжелательность, а порой и ненависть.

Вполне вероятно, что без ошибок и преувеличений у самого Орлова также не обходилось. Нельзя отрицать наличие и честолюбивых мотивов в его поведении — роль переводчика явно не соответствовала довоенному положению следователя по особо важным делам.

Короче говоря, явных и скрытых противников в войсках Орлов себе нажил достаточно, что отражалось на его благополучии даже в период эмиграции.

В середине марта 1916 года Орлов решил обратиться к начальнику штаба Верховного Главнокомандующего генералу от инфантерии Михаилу Васильевичу Алексееву с докладной запиской. В ней указывалось, что он должен именоваться не переводчиком, а судебным следователем по особо важным делам, так как это соответствует его деятельности и «поставит его следственный материал в надлежащее положение для судов».

Только генерал Алексеев, исходя из своих полномочий, мог внести необходимые изменения в штатное расписание и произвести соответствующее назначение. Орлов надеялся, что сможет убедить генерала в своей правоте и добивался личной встречи с ним.

Надо отметить, что Михаил Васильевич со школьной скамьи приятельствовал с отцом Орлова, не раз встречался с ним на русско-турецкой войне, видел, что детей своих тот воспитывал в патриотическом духе — «за веру, царя и Отечество». Утверждать, что именно это обстоятельство способствовало разрешению возникших у Орлова проблем, мы не можем, но уже 2 апреля его назначили на вновь образованную должность военного следователя по особо важным делам при штабе ВГК, то есть при самом Алексееве. И Орлов стал действовать непосредственно по его указаниям. Долго ждать их не пришлось.

Владимир Григорьевич узнал о своем назначении еще до официального приказа. В срочную командировку на Юго-Западный фронт он уже ехал с соответствующим предписанием для проведения очередного расследования.

В полосе действий фронта удалось вскрыть крупную нелегальную организацию австрийской разведки, состоявшую из почти 50 человек. Большинство ее членов оказались в тюрьме благодаря квалифицированно проведенным следственным действиям Орлова.

Кроме того, он провел расследование по факту бегства к врагу коменданта одного из корпусов штабс-капитана Янсена. Оказалось, что Янсен сразу после объявления войны возвратился из Германии на родину, при попустительстве начальника штаба корпуса был принят на ответственную должность и получил доступ к важным секретным документам, которые и прихватил с собой.

Пикантность ситуации состояла в том, что начальником штаба являлся не кто иной, как бывший начальник разведки и контрразведки российского генштаба в довоенный период Николай Монкевиц. Решением высшего командования генерала сняли с должности и отправили с большим понижением в заграничную командировку. Монкевиц надолго запомнил работавшего с ним следователя по особо важным делам и предпринял в первые годы эмиграции ряд шагов по дискредитации Орлова, сыграв на руку чекистам.

Будучи уже руководителем Берлинского центра врангелевской разведки он оказался подчиненным пострадавшего генерала. Высокопоставленный военный из близкого окружения П. Н. Врангеля (скорее всего, генерал Везмятинов) писал А. Н. Кутепову: «Для меня лично никогда не было секретом, что яркая личность Владимира Григорьевича создала ему некоторое число недоброжелателей, кои, как это я вполне допускаю, не зная в точности работы Владимира Григорьевича, могли в оценке последней вполне добросовестно заблуждаться, считая Владимира Григорьевича не то очковтирателем, не то политическим хамелеоном. В числе таковых достаточно откровенных недоброжелателей Владимира Григорьевича считается и генерал Монкевиц, ныне Ваш помощник».

Но увещевания не помогли. С 1925 года Орлову прекратили присылать деньги на разведработу и тем самым фактически подтолкнули к изготовлению фальшивок. Но все это будет позже, а пока продолжим рассказ о деятельности следователя на войне.