Ну, прежде всего поздравляю тебя с двадцатилетием. Здоровый ты вырос, тьфу-тьфу, не сглазить бы, господь с тобой. Выражаю твердую уверенность, что на этом возрасте ты остановишься — вернее, не уверенность, а надежду — будешь двадцатилетним всю жизнь. Это я для себя, а ты поймешь позже. Я, брат, просто тебе завидую, вот и всё. Это, правда, всё сантименты, а вот о фактической стороне имею сообщить следующее. Ты пишешь насчет приемника. Впервые слышу. Помнится, был сначала разговор о крикете (или еще о чем-то в этом роде), потом о магнитофоне. Теперь о приемнике. Вольному воля, спасенному рай, если не терпится — покупайте, ничего страшного нет. Но я позволю себе напомнить вам о судьбе нашего старого приемника — ЭКЛ-34, кажется, он так назывался. Так что на вашем месте я бы подождал немного, пока выяснятся кое-какие обстоятельства. Конечно, никаких оснований для того, чтобы вешать нос нет, просто я рекомендовал бы немножко потерпеть.
Поговорим о литературе. Тема о сверхчеловеке, пожалуй, неудобописуема, так что я ее оставлю. А вот как тебе покажется другая тема — я тебе, помнится, рассказывал такую историю — о пересадке сознания. Помнишь, о типе, сознание которого пересадили в голову одной девушки? Впрочем, это можно взять не повестью, а небольшим рассказом a la Уэллс. Данные же об Атлантиде мне особенные не нужны — Атлантида будет просто фоном (правдоподобным или неправдоподобным, неважно суть) для похождений одного друга — сначала палача, потом пирата, наконец вождя, «потрясателя вселенной».[120] Что касается «Амадзи» (в переводе — смерть с неба) — это тоже рассказ, его тема — неорганическая жизнь, жизнь, энергия которой идет за счет энергии распада радиоактивных веществ. Дальше. Пересмотрел «Без морали» — не нравится, да и только. Придется переделывать в третий раз. Рассказ же о гибели межпланетной экспедиции утвержден и занесен в тетрадь (8 тетрадных листов — в линейку! Не получается длинно). Это рассказ, так сказать, программный, в нем изложены принципы научной фантастики твоего покорного слуги. Вообще говоря, я еще полностью не выработал оных принципов. Всё получается в весьма мрачных тонах. А не подпустить ли юморка?
Ну-с…
Публика живет, буйствует и тайком блудит. Не блудящие тайком завидуют, помалкивают (пока хватает великодушия), а затем пускаются в обличения.
На втором этаже (как раз над нами) муж лупит жену. Это обыкновенно, но сопряжено с изрядными неудобствами: сыпится (или сыпется?) штукатурка. Я неоднократно внушал ему мысль, что жену удобнее бить на улице или на лестнице. В трезвом виде он соглашается, но обусев — забывает.
<…>
Как бы то ни было — мы живем. Я ныряю в водоворот… гм… жизни только по субботам и воскресеньям. Ночую всегда дома (заметь! sic!). С понедельника по субботу читаю. Читаю очень много и намеренно беспорядочно. Антисинклинали путаются с тритием, особенности модальных форм с полипептидами, всё это, словно винегрет луком, сдобрено английской литературой. Бекки Шарп[121] аж приснилась, сука!
Вчера был в интересном месте и видел удивительные вещи. Как жаль, что в письме нельзя ничего рассказать! Зрелище было потрясающее. И звук замечательный. До сих пор в ушах звенит.
Мамочке передай привет и поцелуй за меня, грешника. Да постарайся сделать так, чтобы она больше отдыхала и наверняка — понял? наверняка поехала бы летом в санаторий или на курорт. Ленкорань одобряю, но Уссури лучше.
С приветом, твой Арк.
«В письме нельзя ничего рассказать», — пишет АН. Воспоминаниями делится Владимир Дмитриевич Ольшанский:
Летом 1953 года были крупные войсковые учения на Восточном побережье Камчатки, т. н. Халактырском пляже, который тянется почти до Ключевского вулкана. На учениях нам демонстрировали натуральную бомбежку морских целей. Малые катера тащили на длиннющем тросе деревянный плот, а летчики с солидной высоты удачно разбомбили его, щепки летели во все стороны. В начале учений я видел АН. Он с группой офицеров в палатке наносил на оперативную карту размещение частей своих и «противника», а потом составлял разведданные для командира дивизии, для его решения на проведение боевых действий. Возможно, эти учения АН имел в виду?
Good day and best wishes, my dear boy!
On the day of your birth 1 decided to write you one more letter besides that I am going to town now to dispatch a telegram with my personal congratulations. It is spring in the Kamchatka now, frowny, windy, stormy spring, which once had substituted the sunny and warm winter. By the way, our people about here say that in the course of last twenty-two years it is — to say better «was» — one of the warmest, most curious, strangest winters. I am not much superstitious, but believe it's my luck. This way or other, but the winter is lived through and hark at it.
Well, now it got a custom of yours and mamma's to receive telegrams from me one per week. I am to say, that it has nothing to do with what I've once told you — to dispatch as much telegrams as possible. «As possible»! — mind you? And as soon as it wasn't possible for me to visit town two weeks long you became worried and send some panic dispatch to a place where they could but occasionally know my whereabouts. It wouldn't do, boy. You please never do such follies in the future. There is nothing here what can or may threaten my existence or wellbeing. Mind me? All right.
Here I send my photo to you. It is a dirty little piece of homework, but as far as I can see it reproduces somewhat truly what I'm now. You can see me sitting at my writing table, deep in resolutions and meditations, in our study over finishing that damned translation of «Stalky & Со». Behind me our blessed stove can be seen which had warmed my spine during long winter evenings, when it was too beastly cold at home to return there. You can see then my spectacles with the broken right glass and can notice behind it my eyes shining with enthusiasm and wit.
And about congratulations. I wish you live many many happy years with good and fitting work, possibilities of working out your literature talents, great dreams of youth till the deep depth of your ages. As to me, you shall always find in your older brother your best friend and assistant in every aspect of life — material or spiritual or mental.
And I remain here your loving brother
A. Strugatsky.
P. S. Funny enough — I've dreamed to-night that I'd returned from Kamchatka and you met my at the station — a little red-haired school-boy of about ten or eleven years old. Perhaps I too much want to see you. But we are to wait till January.[122]
Дорогая мамочка!
Прости, что не писал долго персонально тебе: как-то сложились обстоятельства, что я немного замотался в собственных планах и замыслах, и вот видишь, не смог даже выбраться в город послать вам телеграмму. Ты уж не волнуйся в таких случаях, ибо может случиться так, что для того, чтобы пробраться в город, придется шлепать часа два по пояс в грязи. А у меня пока только одни сапоги — не потому, что не на что купить другие (hush![123]) — не так уж мы… кгм… бедны, водятся денежки-то, а просто еще не получил новых. Поэтому я иногда не иду на почту. Такой возможности ты упустить из виду не должна. Собственно, если нет телеграммы, значит я просто не пошел в город, вот и всё.
120
«Потрясатель вселенной» — прозвище Чингисхана.
121
Персонаж «Ярмарки тщеславия» Теккерея.
122
Добрый день и наилучшие пожелания, мой дорогой мальчик! В день твоего рождения я решил написать тебе еще одно письмо, помимо того что я иду сейчас в город послать телеграмму с моими личными поздравлениями. Сейчас на Камчатке весна, хмурая, ветреная, бурная весна, которая однажды сменила солнечную и теплую зиму. Между прочим, наши люди здесь говорят, что в течение последних двадцати двух лет это — лучше сказать «это была» — одна из самых теплых, самых необычных, самых странных зим. Я не очень суеверен, но верю, что это моя удача. Так или иначе, но зима прожита, и тьфу на нее.
Как-то у вас — у тебя и у мамы — вошло в привычку получать от меня телеграммы раз в неделю. Я должен сказать, что это не имеет ничего общего с тем, что я когда-то говорил тебе — посылать столько телеграмм, сколько возможно. «Сколько возможно!» — соображаешь? А когда я в течение двух недель не смог посещать город, ты стал беспокоиться и отправил этакое паническое послание туда, где могли иногда знать мое местонахождение. Это не дело, парень. Ты, пожалуйста, никогда не делай таких глупостей в будущем. Здесь нет ничего, что может угрожать моему существованию или здоровью. Понимаешь? Хорошо.
Посылаю вот тебе мою фотографию. Это грязный маленький кустарный клочок, который, однако, насколько я могу судить, довольно правдиво воспроизводит меня, каков я сейчас. Ты увидишь меня сидящим за моим письменным столом, в глубоком размышлении и медитации, изучающим окончание этого проклятого перевода «Сталки и компания». Позади меня можно разглядеть нашу благословенную печку, согревавшую мой хребет длинными зимними вечерами, когда дома было зверски холодно, чтобы туда <хотелось> возвращаться. Можешь также увидеть мои очки с разбитым правым стеклом и заметить за ними мои глаза, светящиеся энтузиазмом и умом.
И насчет поздравлений. Я желаю тебе жить много-много счастливых лет с хорошей и подходящей тебе работой, возможностей для развития твоих литературных талантов, великих мечтаний юности вплоть до самой глубокой старости. Что касается меня, то ты всегда найдешь в твоем старшем брате своего лучшего друга и помощника в любой стороне жизни — материальной, духовной или умственной.
А я остаюсь твоим любящим братом
А. Стругацким.
P. S. Довольно забавно — мне приснилось ночью, что я вернулся с Камчатки и ты встретил меня на станции — маленький рыжий школьник лет около десяти или одиннадцати. Возможно, я слишком сильно хочу тебя увидеть. Но мы должны ждать до января.
123
Тихо (англ.).