Оратор сел, вытер со лба пот. Следующим выступал д-р Фрёлих, он пообещал, что его ведомство будет выполнять свой долг до окончательной победы, то есть будет снабжать население продовольствием, а если возникнет необходимость, поднимется на его защиту с оружием в руках. В столовой он сел рядом с Грюном и другими руководящими фольксгеноссен. Лена Брюкер обслуживала этих господ. За обедом Грюн сказал, что ему придется поторопиться, через полчаса он должен выступить с речью перед коллективом фабрики по производству аккумуляторов, ЦАФа[5]. Все должны работать на победу, это последнее, самое последнее усилие.

«Ни в коем случае не бери сегодня ничего из остатков со стола начальства, — сказал ей Хольцингер, — я решил избавить от его выступления работников аккумуляторной фабрики». То был единственный раз, когда Хольцингер намекнул на свой саботаж. Лена Брюкер накладывала рубец в тарелку окружного начальника и слышала лишь отдельные его слова: «Держать, уже, но, естественно, бороться, уничтожающее танки оружие, ясно, но как пахнет, — сказал он. — Рубец! Ах, и тмин, ах!»

— Очень много «ахов», но столько же и «но», — произнесла фрау Брюкер, — тогда я это сразу отметила, поскольку такие слова были внове.

«Водка водкой, а служба службой, — сказал сидевший за столом регирунгсрат. — Но если б это крепче сплотило нас, может, и не дошло бы до тяжких испытаний».

Внезапно окружной оратор Грюн вскочил и, прижав руку ко рту, бросился из столовой. Вслед за ним, давясь, заторопился д-р Фрёлих.

Бремер сидел за кухонным столом, одетый в военно-морскую форму, и ждал. Казалось, он вот-вот встанет и уйдет. Словно находился в зале ожидания.

Он поднялся, пошел ей навстречу, будто она только что возвратилась из долгой поездки, обнял ее, поцеловал — сначала в шею, подбородок, а потом в маленькую ямку за ухом, от этого поцелуя — он этого еще не знал — у нее мурашки побежали по спине. Он недавно побрился, почистил зубы, она сразу догадалась — приятно пахло, — тщательно повязал галстук, не то что ее муж, который надевал галстук, лишь когда выходил из квартиры, и тотчас же срывал его с себя, едва входил в дом. Он снял с нее пальто, начал расстегивать на платье пуговицы, пока она нетерпеливо, одним движением не стянула его через голову.

Потом — она как раз ставила на печку вариться картошку — он принялся читать ей статьи из газеты, которую печатали всего лишь на одной странице: Бреслау еще борется, русские взяли в кольцо Берлин, большие потери в уличных боях, из тактических соображений немецкие войска еще раз отступили в районе действий английских и американских дивизий. Казнен на гильотине рабочий вспомогательной почтовой службы за то, что украл в Потсдаме пакеты с военно-полевой почтой.

Сообщения о фронтовых делах в Харбурге. Под Варендорфом произошло сражение. В районе Эесторфа отмечены упорные кровопролитные бои в прифронтовой полосе. Как всегда, враг понес большие потери. Естественно, собственные потери оказались незначительными.

И ни словечка о группе Боровского. Самому Боровскому очередью из автомата отстрелило ногу. Ни единой строчки о семнадцати погибших в воронке, где в это утро мог бы лежать и Бремер, потому что был приписан именно к группе Боровского.

Он закурил сигарету, которую ему принесла Лена Брюкер. «Кайф, — сказал он и откинулся на спинку дивана. — Как на Рождество, хотя сейчас уже май». На имевшиеся у нее талоны на сигареты она купила у господина Цверга пачку «Оверштольца». Это сильно удивило его, потому что шесть лет тому назад она бросила курить и с тех пор обменивала талоны на продукты, в частности у моей тети Хильды.

Фрау Брюкер быстро сосчитала петли.

— Твоя тетя Хильда была заядлой курильщицей.

— Я еще помню, — сказал я, — как вместе с моим дядей Хайнцем — он не был мне родным — мы ели у вашего ларька первую колбасу «карри». Это правда, что он мог по вкусу определить, откуда картошка?

Она опять пробормотала что-то, держа палец точно на том месте, где темно-коричневый ствол ели произрастал из светло-коричневой земли, взяла темно-коричневую нить и провязала семь петель, потом вытащила светло-коричневую пряжу и сказала:

— Чистая правда. В то время Хайнц находился на Восточном фронте, в районе Мекленбурга. Он был отменным знатоком картофеля, как другие бывают знатоками вина. Определял по вкусу, где росла картошка. Но самое удивительное, что мог угадать это и по запаху, когда она варилась, жарилась или готовилось пюре. Он даже говорил, в какой земле она выращена, — так некоторые люди определяют почву местности, где выращен виноград.

Ему завязывали глаза, и он говорил: эта картошка в мундире росла на невозделанных землях Глюксштедта. Это картофельное пюре — из знаменитого «Золтауэрского граната», плоды этого сорта похожи на голыши, они необычайно тяжелые, плотные и никогда не бывают водянистыми; или «Толстая Альма», ее нежная мякоть буквально таяла на языке, такой картофель можно было вырастить только на песчаной пустоши. Этот порезанный на маленькие кубики картофель хорош для супа из брюквы (вместе с кусочками свиной щеки), а это — «Бардовикские трюфели», мелкий темно-коричневый сорт, очень плотный, по вкусу напоминает черные трюфели — именно так. Последними были несравненные «Бамбергские рожки». Бремер никак не мог поверить в это, и тогда она сказала: «Погоди, он ведь скоро вернется домой».

Это «погоди» на какое-то время прервало их беседу, приведя Бремера в некоторое замешательство. Случайно оброненное слово выдало ее: значит, она думала о будущем, то есть, вероятно, даже планировала его. Но этого у нее, уверяла меня фрау Брюкер, даже и в мыслях не было. Разве только неосознанно. Просто, бывало, сидишь вот так с кем-нибудь, разговариваешь, и тебе настолько хорошо, что хочется, чтобы так оставалось и впредь.

— Я даже не помышляла ни о будущем, ни о совместной жизни и уж тем более о браке — ведь я еще считалась замужней. Быть вместе, не больше, но и не меньше. А он только и ждал, когда сможет покинуть эту квартиру и вернуться наконец домой.

Лена, правда, тут же попыталась сгладить вырвавшуюся фразу и потому, накрывая на стол, продолжила: «Ну, так или иначе, долго это не продлится. Надеюсь, Хайнц вернется домой целым и невредимым». И, без перехода сменив тему, принялась рассказывать о том, что объявило сегодня на собрании окружное начальство: «Гамбург будет защищаться. До последнего мужчины».

«Это безумие», — сказал Бремер.

Она попробовала проткнуть картофелины, но они еще не сварились, были сыроваты. «Как долго можно защищать город?» — «Довольно долго, — ответил Бремер, — пока камня на камне не останется. Ленинград они защищали три года. Но только с одной разницей: здесь «томми» введут в бой свои бомбардировщики. Им лететь недалеко, рядом Мюнстер, Кёльн, Ганновер. А в городе армейских подразделений вообще нет, одни старики, канцелярские крысы, военные музыканты, дети из гитлерюгенда и калеки, с такими никакое государство не защитишь. «О, правильно, государство! — крикнул он и вскочил. — Не мог вспомнить». Он пошел в гостиную и вписал это слово в кроссворд.

В этот момент в дверь позвонили. На какой-то миг они застыли, словно их парализовало. Быстро! Тарелки — долой! Вилки, ножи, стаканы — все долой! Но в дверь позвонили второй раз, теперь дольше, настойчивее. «Минутку! Я сейчас!» — кричит она, заталкивает Бремера в чулан, а в дверь уже стучат, да какое там стучат, колотят! Она бежит в спальню, хватает вещи Бремера: шапку, свитер, носки, — швыряет все в чулан, где стоит Бремер, бледный, оцепеневший, а в дверь звонят уже непрерывно и колотят что есть мочи. «Эй!» — слышится мужской голос, голос Ламмерса, ответственного в квартале по противовоздушной обороне. «Я в уборной!» — кричит она, на цыпочках пробирается в туалет и спускает воду, потому что уверена: Ламмерс подслушивает у двери, так же на цыпочках вбегает в ванную, тут еще лежит его бритвенный прибор! Куда деть? В мешок с бельем.