— Чего так рано?

Торайым заглянула в юрту:

— Где прицепщик?

— Бригадир его забрал. Приезжал ночью…

— Кадыр?

— Да. Сказал, нужны сакманщики…

На лице Торайым проступила тень недовольства:

— Начинаем пахоту, а он людей забирает!

— Не тревожься. Кадыр сказал, что пришлет другого прицепщика. — Стряпуха пригладила волосы, накинула телогрейку, взяла два ведра и пошла к арыку, который журчал неподалеку от юрты.

Первые лучи солнца скользнули по остроконечным горным вершинам, затем солнечный свет начал заливать всю долину. Когда пригрело, поля задымились легким паром. Запахло землей, молодой травой, погожим утром. Торайым задумчиво стояла у своего трактора; она подняла ком земли, размяла его — земля была вязкая, как крутое тесто. «Жирная… Пора начинать пахоту. Где этот бригадир? Умеет лишь говорить… Задержим пахоту, земля начнет сохнуть». Она вернулась к юрте, где у казана хлопотала стряпуха. Может, она поработает за прицепщика? Но женщина была щуплая, ей под силу только два ведра воды. Где ей до прицепа? Хоть бы обед нормальный готовила… Стряпуха словно угадала мысли трактористки:

— Прицепщик и сам не хотел уходить. Говорит:

«А что Торайым скажет?» Но Кадыр мастоял на своем. Ты же знаешь, какой у него характер. Начал орать на всё поле.

Торайым, почти не слушая стряпуху, смотрела в сторону аила, глаза её строго щурились на ветру: когда же будет замена прицепщику! Вдруг из-за ближайшего холма выехал бригадир верхом на потном коне.

— Вот он и едет, — обрадованно сказала стряпуха.

Бригадир ехал один. Увидев Торайым, он притворно загорячился:

— Что же делать? С ног сбился… Голова кругом идет. Ох, время, время!.. И посевная и окот…

— Где прицепщик? — не реагируя на его причитания, спросила Торайым.

— Милая!.. С рассвета клянчу в правлении прицепщика. Людей не хватает. В колхозе мало парней.

Хоть сам разорвись на части!..

— Пусть сакманщиками пошлют школьников. Кто постарше…

— Знаем. Председатель договаривается с районом.

— Пока он договаривается, ты слезай с коня! — рассерженно сдвинув брови, будто старшая по званию, бросила Торайым.

— Пожалуйста, — не то растерялся, не то обиделся бригадир. — Могу и слезть!

Он спрыгнул с коня, отвел его к коновязи, вернулся, недоуменно глядя на трактористку. Она, усмехнувшись, пошла к своему трактору.

Заработал мотор. Торайым забралась в кабину с выбитыми стеклами, махнула рукой бригадиру, показывая: мол, занимай место прицепщика.

— А что, и сяду! — встряхнулся Кадыр. — Думаешь, не смогу?

Он вскочил на плуг, устроился на круглом железном сиденье.

— Трогай!

Трактор двинулся к полю. Кадыр опустил рукоятку, которой регулируется глубина вспашки, — лемеха с хрустом врезались в землю. Глядя через окно кабины на узкую спину Торайым, он язвительно думал, вгоняя плуг поглубже: «Посмотрим, на сколько тебя хватит. Это вначале ты так загорелась… Дашь пять кругов, остановишься и скажешь: «Ух, на сегодня хватит!»

Но Торайым не останавливала трактора, ничего не говорила. Она видела прямо, смотрела вперед и лишь на поворотах, крепко хватая рычаги, всем корпусом откидывалась назад, явно радуясь своей власти над сильной, оглушительно ревущей машиной.

Она давала круг за кругом, и бригадир не заметил, как у него прошла обида на заносчивую молодую трактористку, он уже не считал загоны, а только следил, достаточна ли глубина вспашки, смотрел, как земля за плугом ложилась крупными лоснящимися пластами, похожими на гривы гнедых коней.

С каждым кругом вспаханная полоса становилась всё шире и шире.

Кадыр много лет работал бригадиром и уже забыл, как он подростком сидел за прицепом. И теперь ему казалось, что он в первый раз покачивается на железном сиденье, сжимает рукоятку, вдыхает густой запах земли, запах нового хлеба.

И сам, как Торайым, загоревшись пахотой, он вроде впервые в своей жизни любовался, наслаждался щедростью земли, полей, которые властно овладевают сердцем человека, даруя ему радость.

— Давай, Сарыкыз! Еще круг! — кричал Кадыр. — Ещё загон!..

Торайым обернулась, увидела его запыленное, потное, с тёмными струйками лицо.

— Устал, бригадир?

Он улыбнулся:

— Жми! Вон сколько наворотили…

В том месте, где прошли первые загоны, земля уже подсохла и немного посерела.

— Хватит. Поднимай лемеха, — сказала Торайым.

— Что, на сегодня все? — В голосе бригадира даже прозвучала нотка сожаления.

— Смотри, где уже солнце. Трактору тоже надо пообедать.

Торайым направила машину к полевому стану.

Когда она выбралась из кабины, Кадыр подошёл к ней и серьезно сказал:

— Спасибо, трактористка!

— За что? Ведь устал…

— Такая усталость — радость. На душе стало легче. Продуло ветерком…

Торайым понимающе усмехнулась, Кадыр слегка смутился:

— Я сейчас же найду тебе прицепщика. Пришлю…

Он поспешил к коню, вскочил в седло, взмахнул камчой и намётом поскакал к аилу.

Пахоту закончили, отсеялись. Весна сменилась душным летом, и наступила пора сенокоса. В низинных, пойменных лугах и в тихих логах между предгорными холмами стрекотали конные сенокосилки; подсохшее сено сгребали о валки, копнили, свозили телегами к колхозному коровнику. Торайым возила сено трактором на больших санях с полозьями из толстых деревянных брусьев, окованных стальными полосами. Она работала деловито, с запалом, но со всеми держалась отчужденно, была неразговорчивой.

— Какая-то она каменная, — говорили о ней.

— Давно не видели, чтоб она веселилась.

— Гордая…

Аильчанам было неведомо, что носила в себе совсем уже повзрослевшая дочь мельника, о чём она думала, как намеревалась жить, как представляла себе свое будущее. Единственной радостью для неё стал маленький сын. Возвращаясь поздно вечером с работы, она спешила в свою комнату, где лежал круглощекий малыш, тихо посапывая; брала его на руки, прижимала к груди, целовала и шептала:

— Моя звёздочка!

Обласканный малыш, улыбаясь, хватал её пухлыми пальчиками за нос, за волосы, и она радостно смеялась. Мать, стоя в дверях, одобрительно вздыхала:

— Поласкай, поласкай сына, доченька! Будет лучше расти…

Торайым не ходила в клуб, вечерами не встречалась со своими ровесницами, а парней, молодых мужчин отпугивала ледяным, надменным взглядом.

И раньше не склонная откровенничать, шептаться о том, что переживала, теперь она и вовсе ни с кем не говорила о себе, не изливала душу и ни на что не жаловалась. Подруги наблюдали за ней, но не смели приставать с расспросами. Навсегда кануло в небытие то время, когда весь мир казался её приданым. Стремительная её юность, подобная стреле, пущенной из тугого лука, сразу приостановилась, стала тихой, как река, перекрытая в долине плотиной. И эта замедленность, тишина тяготили ее, созданную для движения, полета, фантазии…

Однажды девушки, копнившие дикий клевер на лугу между речными протоками, недалеко от озера, заговорили о приехавшем из района уполномоченном — таких уполномоченных присылали в колхоз на время посевной, окота овец, сенокоса и уборочной страды.

— Ещё молодой.

— Ходит в фетровой шляпе.

— Очень странный тип. Кажется, он наблюдает за нами.

— Может, он хочет кого-нибудь из нас завлечь?

— А что? Начальник… Холостой…

Копнильщицы посмеивались.

— Не годится, ленивый. Каждый день лежит на берегу озера под ивой.

Торайым, помогавшая копнить, слушала этот разговор без особого интереса. Её затронуло только то, что уполномоченный, которого она видела лишь издалека, любит отдыхать на берегу озера. Девушки не прекращали потешаться над уполномоченным и тогда, когда, закончив работу, шумно и весело направились к аилу. Их оживление передалось и Торайым, она шла и не чувствовала усталости.

Уполномоченный, несмотря на свою молодость, был представительным, степенным мужчиной. Он явно испытывал удовольствие от своей власти и на всех посматривал свысока. Иные молодайки не без интереса поглядывали на него. До полудня он бродил по току, объезжал на коне пшеничные поля и плантации лекарственного мака, а когда начинало жечь полуденное солнце, ехал на покос, У озера он стреноживал коня, присаживался под ивой, прикрывал лицо газетой и дремал.