– Не могу вытащить ногу,— из–под растрепавшихся волос на Алексея глянул ее глаз, огромный от ужаса и как бы светящийся в сумраке.— Засела в стремени…

Почти у самого лица со змеиным шорохом проползла струйка мелкого щебня, скатилось несколько камешков. Алексей бросил взгляд наверх. Там суетились смутные фигуры.

– Сюда не соваться! — крикнул Зверев.

– Держитесь! — заголосили с тропы.— Сейчас веревку отвяжем!

Зверев лихорадочно соображал. Опасность ничуть не уменьшилась — в любую минуту скольжение грозило возобновиться, и тогда лезвие кинжала могло не выдержать тяжести лошади и двух человек. Да и веревка, много ли она поможет, если нога Мухловниковой прочно застряла в стремени? Алексей понимал, что вряд ли можно волоком вытянуть отсюда на веревке лошадь вместе со всадницей.

Положение казалось отчаянным. Тем временем почти совсем стемнело. На малейшее движение склон отзывался зловещим шорохом. Ждать чего–либо дальше было невозможно, и Зверев решился.

– Очир! — крикнул он.— Брось мне нож!

Он знал, с каким мастерством Очир мечет ножи, и поэтому надеялся, что тот не промахнется. И точно, через несколько мгновений рядом со Зверевым мягко упал нож в ножнах. «Молодец!» — похвалил про себя Алексей, с опаской отпустил Дарью Перфильевну, затем, продолжая одной рукой удерживаться за рукоятку кинжала, второй поднял брошенный Очиром нож и с помощью зубов вытащил его из ножен.

– Не двигайтесь,— сказал он, еще раз прикинул расстояние и начал медленно, с величайшей осторожностью перемещать свое тело.

– Осторожно, осторожно…— то и дело повторял он вполголоса.

Ему показалось, что прошло страшно много времени, пока удалось принять нужное положение — головой вниз по склону. Теперь Зверев был совсем близко от Дарьи Перфильевны. Ее мертвенной белизны лицо резко выделялось в темноте и поразило его какой–то жутковатой предсмертной красотой.

Алексей взял нож в зубы и насколько мог вытянул освободившуюся руку, пробуя нащупать пальцами седельные подпруги. Это ему удалось. Теперь требовалось осторожно, не потревожив, боже упаси, лошадь, перерезать обе подпруги. Больше всего Зверев боялся задеть ненароком лезвием или кончиком ножа чуткую лошадиную кожу.

Однако все обошлось.

Зверев перевел дыхание. Несмотря на ночную прохладу, ему было жарко, пот заливал глаза.

– Держитесь за меня,— быстро проговорил он, затем обернулся в сторону тропы: — Эй, бросай веревку!

Миг спустя неподалеку шлепнулось что–то мягкое, зашуршало, опять покатились мелкие камешки.

– Мимо! — рассердился Зверев.— Правее надо, правее!

Второй бросок был точен — веревка упала прямо на Алексея. Взявшись за нее, он для пробы пару раз дернул.

– Отлично! Держите так и пока не тяните!

Затем он с усилием разжал пальцы, онемевшие на рукоятке кинжала, крепко обхватил Дарью Перфильевну и, крикнув: «Держи!», сделал то, что было ему глубоко отвратительно и что так не хотелось делать — обеими ногами с силой толкнул лошадь вниз.

Алексей ожидал какого–то обвального грохота, гула рушащихся масс, но все произошло иначе и оттого — еще тягостнее: легкий шум скольжения… почти человеческий вскрик, полный ужаса и отчаяния… потом — показалось, что глубоко внизу,— несильно ухнуло, плеснуло, и стало до удивления тихо. Лишь потревоженный склон еще некоторое время шуршал и шелестел, однако вскоре и здесь все успокоилось.

– Эй! — окликнули сверху.

– Ну? — голос Мухловниковой прозвучал неприветливо.

– Эге, а анжинер–то, выходит, сверзился?

– Я тебе сверзюсь! — угрожающе отозвалась Дарья Перфильевна и негромко сказала Звереву: — Теперь–то уж отпусти, что ли…

Только тут Алексей спохватился, что все еще продолжает прижимать к себе золотопромышленницу.

– Простите,— он почти с испугом отстранился от нее.

– Бог простит,— усмехнулась она.— Помоги ногу вытащить.

Алексей потянулся, ища стремя, и вдруг вздрогнул — рука его наткнулась на потник, все еще сохраняющий живое тепло теперь уже мертвой лошади. Он чертыхнулся сквозь зубы.

– Ты… вы чего? — встревожилась Мухловникова.

Зверев не ответил. С какой–то непонятной ему самому злобой, действуя намеренно грубо, он высвободил из стремени ее ногу.

– Теперь можете вставать, только держитесь крепче за веревку.

Он поднялся, помог Дарье Перфильезне и после этого мрачно скомандовал:

– Тяни! Но не очень быстро!

Наверху, отдавая Очиру его нож, Алексей вспомнил, что забыл вытащить из трещины свой кинжал. Однако спускаться за ним в темноте на этот проклятый откос Зверев не захотел. «Ничего, завтра на обратном пути заберу»,— решил он.

Дарья Перфильевна села на лошадь одного из своих людей и заняла прежнее место во главе кавалькады. Уже отъехав с пару сотен саженей, она вдруг ахнула, остановила коня.

– Господи, а седло–то!

Зверев сначала не понял, о каком это седле сокрушается золотопромышленница.

– Да то самое, на котором я ехала. Оно ж там осталось. Не вернуться ли? Или послать за ним кого–нибудь?

– Ах, вот вы о чем! — и Зверев неожиданно для себя самого принялся успокаивать ее, говоря, что за седлом можно послать и завтра, что за ночь оно никуда, конечно, не денется.

Хоть он и имел достаточное представление о нраве и хватке промышленницы Мухловниковой, но в этот момент ему как бы приоткрылась истинная подоплека ее скупости,— скупости простодушной, по–детски непосредственной в своем проявлении и тем отличающейся от тонко рассчитанной и тщательно маскируемой алчности ризеров, жухлицких и иже с ними. Звереву подумалось, что подобная скупость произросла, скорее всего, из пережитой в свое время бедности или даже нищеты…

Почти уже отработанный прииск, на котором находилась резиденция Мухловниковой, носил имя святой Евдокии. Однако злоязыкий старатель, ни бога, ни черта не щадящий, называл этот прииск иначе — Дунькин Пуп. Название якобы пошло от некоей Дуньки, смазливой и лихой бабенки, жившей здесь еще в те времена, когда прииск принадлежал покойному Борису Борисовичу Жухлицкому. Дунька была на всю тайгу известная торговка любовью, и такса у нее была строго определенная — жаждущий благосклонности старатель должен был заполнить чистым золотым песком ее пуп, необыкновенно вместительный и глубокий. О дальнейшей судьбе этой таежной Магдалины рассказывали по–разному. Одни говорили, что она живет где–то в большом городе, владеет несколькими каменными домами и раскатывает на собственных рысаках. Другие утверждали совсем обратное: ее–де зарезали и ограбили, когда она со всем накопленным золотом выезжала в жилуху. По словам третьих, Дуньку, прельстившись ее красотой, похитил и сделал своей двенадцатой женой «орочонский князь Бомбахта», кочующий в недоступных местах тайги. Находились и такие, которые доказывали, что нынешняя Дарья Перфильевна и есть та самая Дунька, с помощью шаманов изменившая свою наружность.

Кто знает, была ли история с Дунькой обычной старательской выдумкой, скрашивающей однообразные вечера у костров, или нечто подобное действительно промелькнуло когда–то в лоскутно–пестром прошлом Золотой тайги? Но как бы то ни было, несомненным было одно: Дарья Перфильевна название «Дунькин Пуп» даже слышать не могла и резиденцию свою называла только Учумухом и обязательно растолковывала приезжим, что диковинное это слово — орочонское, а как перевести его на русский — про то никому не ведомо…

До резиденции Мухловниковой добрались поздно. Ни в одном из домов уже не было видно огня. Зверев так и не понял, велик поселок или мал. Однако дом хозяйки прииска, должно быть, из–за тишины показался ему громадным и пустым. Дарья Перфильевна, поручив инженера заботам молчаливой старушки, пропала в таинственных недрах комнат.

Ужинал Зверев в унылом одиночестве. Очир, само собой, был накормлен где–то на кухне и, как понимал Алексей, будет спать вполглаза, устроившись поблизости от лошадей.

Подававшая ужин старушка мешковатой серой одеждой и бесшумными движениями весьма напоминала летучую мышь, от этого становилось еще более неуютно. Еда показалась невкусной, чай — жидким, водка отдавала чем–то вроде керосина, и Алексей не стал даже пробовать ее.