– А ну, покажь документы! — заговорил Бурундук, дергая губами и косясь куда–то вбок.- Кто такие, зачем… У нас в тайге народ смирный, его всякий обидеть может…

– Документы? Это можно,— Зверев не спеша вынул из–за пазухи пистолет и щелкнул предохранителем.

Этого Бурундук явно никак не ожидал.

– Эй–эй, анжинер, ты этим сучком–то не шути!— вскричал он и шарахнулся, чуть не вывалившись из седла.

Пожалуй, в первый миг он мог бы попытаться выстрелить, но винтовка, которую он держал поперек седла, смотрела дулом в противоположную сторону,— на это и рассчитывал Зверев. Минутой позже, опомнившись, варнак должен был еще подумать, прежде чем схватиться за оружие.

– Ружье не трогать! — предупредил Зверев и откинулся назад, ловя левой рукой повод стоявшей сзади вьючной лошади. Подтянув ее поближе, он нащупал и выдернул из–под брезента, укрывавшего вьюк, пятизарядную винтовку; одновременно Зверев вынул ноги из стремян. Предосторожность более чем уместная — из кустов в любой миг могли стрелять дружки бравого Бурундука. В то же время инженер краем глаза уловил движение —

Очир мягкой тенью скользнул с седла и сразу пропал в мелких прибрежных кустах; мелькнул и исчез тусклый проблеск вороненого ствола маузера — видимо, Очир тоже подумал, что где–то могут скрываться сообщники Бурундука. В остальном все казалось спокойным — лошади, неподвижность кустов, тишина, нарушаемая лишь монотонным шумом Дутулура.

Чувствуя неприятную слабость во всех суставах, Зверев поймал глазами взгляд Бурундука. Варнак, бесспорно, умел владеть собой — он был немного бледен, на лбу выступил пот, но голос ему не изменил.

– Ловок ты, однако, анжинер,— хрипловато сказал он и раз за разом глухо откашлялся.

– Ну, что мне с тобой делать теперь? — молвил Зверев, задумчиво оглядывая варнака.— Расстрелять, выпороть шомполом или отпустить с богом?

Бурундук неуверенно осклабился.

– А ты шутник, анжинер. Наш, таежный, выходит, парень. Я ведь и сам такой. Слушай, анжинер, давай по–хорошему, а? Ты тудою, а я сюдою, а?

– Видно, придется тебя отпустить,— медленно сказал Зверев, не убирая, однако, пистолета.— Ладно, вали, да только не в штаны.

Последнюю фразу он как–то слышал на одном уральском руднике, и почему–то именно она пришла сейчас ему в голову.

Бурундук ухмыльнулся, гикнул и рывком бросил коня прямо в речку. Скрывшись на миг за буйным самоцветьем брызг, взыгравших под закатным солнцем, он вынесся на тот берег, поднял руку и прокричал:

– Покедова, анжинер! Может, когда свидимся!

Еще не успело стихнуть эхо, а Бурундук, пригнувшись к гриве коня, уже дробно молотил по тропе, уходящей к Витиму.

ГЛАВА 6

Сорокалетний охотник Дандей, орочон из Киндигирского рода, был уверен, что чем–то очень сильно прогневил хозяина тайги. Иначе почему бы на его голову свалилось столько несчастий? Началось с того, что в позапрошлом году поздней осенью, когда в поредевшей желтой тайге уже лежал снег, его изломал медведь–шатун. Чудом тогда остался жив Дандей, хотя всю зиму после этого пролежал в чуме. Его жене одной пришлось взять на себя все заботы о дряхлой старухе матери, трех детишках и больном муже. Кроме кабарожек и оленей, она успевала стрелять иногда белку и даже соболя, но добытые шкурки отдали шаману, приезжавшему лечить Дандея. Кое–как перезимовали. С весны Дандей начал потихоньку вставать, а за лето отошел совсем. Осенью в тайгу приехал приказчик большого богача Жухлицкого — торговал, многим товары отпускал в долг под зимнюю охоту. Дандею он сначала ничего не хотел давать, требовал, чтобы рассчитался за прежние долги. Но потом смягчился, снабдил–таки охотничьими припасами.

Но велик, видно, был гнев хозяина тайги: ни орехи, ни грибы и ягода в тот год не уродились. Первой исчезла куда–то белка, вслед за ней ушел соболь. Откочевали в другие места и изюбры, дикие олени и сохатые. Только маленькие кабарожки встречались еще на каменных россыпях и среди скал.

Большая беда пришла на земли Киндигирского, Чильчагирского, Туруягирского, Нганагирского и других родов. Бывало, обо всем забывал раньше охотник, углубившись в белую, торжественно замершую тайгу. Он видел: здесь вот от дерева к дереву пробежала по снегу белка — возвращалась в теплое гайно, проведав свои кладовые; по следам ее крылатым махом пронесся свирепый и удачливый охотник соболь; по пухлым сугробам, искрящимся под холодным солнцем, раскинула хитрую вязь следов лиса; вот здесь прошлой ночью побывали дикие козы — ископытили снег, рассыпали орешки, потом долго лежали, укрываясь от ветра за кустами; острые росчерки раздвоенных копыт — это изюбр, что неторопливо бродил здесь перед рассветом. И крылатые жители тайги тоже оставили свои следы: изрыт снег на краю болотца, несколько рябых легких перышек, крестики, тесно выдавленные на снегу,— это кормились куропатки; а тут взахлеб строчил заяц, и вдруг — с обеих сторон словно кто–то махнул по снегу огромными растопыренными пятернями, кровь, следы возни, и вот уже ни следов, ни самого зайца — вознесся, бедняга, в когтях филина куда–то в поднебесье; а вот это работа непоседливых синиц — густо рассыпана по белому желтая хвоя, скорлупки, древесная шелуха. Следы… следы… следы… Радостно охотнику войти в такую тайгу, легко ему идется. На сердце у него надежда, в каждом движении послушного тела — ловкость и сила, в зорком прищуре глаз — азарт, он вслушивается, и лесная тишина полна для него движением неуемной, многообразной жизни; усталости нет и не было — забыл про нее охотник.

Но совсем иной — покинутой, вымершей — стояла тайга в минувшую зиму. Тишина, нетронутые сугробы, изредка — неживой посвист ветра в оголенных прутьях кустарника…

Если бы беда могла оставлять на снегу следы, как лесное зверье, видно было бы, как она всю зиму кружила вокруг стойбищ, заходила в каждый чум.

Понурые возвращались охотники из тайги, и тяжкой ношей казались им пустые поняги. Жилища встречали их сиротливым дымом очагов, на которых нечего варить, голодным плачем младенцев, тяжкими вздохами стариков. Да, многие из старых и малых не дожили до весны.

В чум Дандея смерть наведывалась трижды за зиму: умерли двое детей — сын трех лет и пятилетняя дочка — и старуха мать. А не успел сойти снег — новое несчастье: слегла жена. Вселился в нее злой дух и словно огнем спалил, вычернил лицо, высосал все жизненные соки, мучил несказанно — раздирал ей грудь надрывным кашлем, заставлял со стоном корчиться, сухим страшным блеском зажигал ввалившиеся глаза. А ведь здоровая была баба — и к охоте привычная, и в домашнем деле ловкая… Несколько раз призывали шамана. Он приезжал на гладких оленях, бил в бубен, плясал вокруг больной, устрашающе гремя своими побрякушками. Лучше бабе от того не становилось, хотя шаману, чтобы он задобрил духов, Дандей отдал несколько оленей, лисью шапку, одеяла, подбитые рысьим мехом, и последние шкурки. Даже хорошее ружье, приглянувшееся шаману, не пожалел Дандей. Не помогло,— видно, очень уж сильный и зловредный дух вселился в несчастную бабу… В нелегких этих заботах проходило лето, осень близилась. Пора уж было подумать о наступающем времени охоты, а у Дандея не было ни ружья доброго, ни припасов, да и оленей осталось всего три. Что делать? Надоумили Дандея поговорить с приказчиком–китайцем Чихамо, который–де втихомолку подыскивает себе проводника с оленями.

Если б не нужда, ни за что Дандей не связался бы с Чихамо. Не нравилась ему таинственность, с которой готовились к отъезду, не нравилось и то, что Чихамо обещал рассчитаться золотом, а золото же Дандей считал недоброй штукой и не доверял ему. Но что было делать, если на эти проклятые желтые крупинки он мог приобрести новое ружье, припасы, муку, табак и много других нужных человеку вещей…

И в путь тронулись тоже не по–людски. Дандей с оленями ждал в указанном ему месте. Чихамо и с ним еще два человека появились около полуночи и принесли с собой мешки с продуктами и небольшие, но тяжелые котомки; дышали тяжело, как собаки в жаркий день. Тут–то бы и посидеть, не торопясь попить чаю, но нет — пришлось в великой спешке вьючить оленей.