— Я не про то.

— Ну, а о девушке узнавай сама. И отойди от двери.

— Не отойду. — Она почувствовала, что ее слегка отодвинули в сторону — ее муж открыл дверь и вышел. — Что ж, и узнаю! — крикнула она ему вслед. — Узнаю и осрамлю тебя! Я покажу тебе, как обращаться со мной…

В глазах у нее потемнело. Шатаясь, она дошла до кушетки и через какое-то время очнулась от обморока. Сколько она пролежала, она не знала, да ей это было и безразлично; безумие снова охватило ее. Она кинулась наверх в его комнату — комната была пуста, двери шкафа были открыты, ящики выдвинуты; видимо, он торопливо уложил саквояж и бежал. Она кинулась на улицу и как безумная металась, пока не нашла извозчика. Она дала вознице адрес конторы, велела ехать как можно быстрей и трижды опускала окно экипажа, высовываясь и требуя поторопиться. Тысячи мыслей теснились в ее голове, подогревая ее злой замысел. Она вспомнила, как горд и счастлив он был, когда на ней женился, и как все вокруг говорили, что он ей неровня. Вспомнила, как всегда была добра к нему, как была всей душой ему предана, как трудилась с утра до вечера, помогая ему выбиться в люди, как во всем блюла его интересы, не щадя себя. Не будь ее, он, может, до сих пор правил бы почтовой каретой; а когда пошли у него неудачи — и пошли ведь из-за собственной его неосторожности и легкомыслия, — она вела себя как верная и преданная жена. Ему ли теперь изменять ей безнаказанно? Она стиснула зубы и застонала, вспомнив, как легко дала себя одурачить с этим перечнем расходов на миссис М.; а все потому, что любила его и жалела, когда начались у него заботы и тревоги. Она припомнила его смущение, его виноватый вид.

Подъехав к конторе, она так поспешно выскочила из экипажа, что забыла уплатить вознице, и он окликнул ее, когда она уже подымалась по лестнице. Она направилась прямиком в кабинет Лэфема, неся в сердце смертельную обиду. Там опять никого не было, кроме машинистки, которая испуганно вскочила, когда миссис Лэфем захлопнула за собой дверь и откинула с лица вуаль.

Обе женщины стояли друг против друга.

— Вот так так! — воскликнула миссис Лэфем. — Ведь ты — Зерилла Миллон!

— Я теперь замужем, — пролепетала девушка. — Моя фамилия Дьюи.

— Но ты дочь Джима Миллона. И давно ты здесь?

— Я тут не постоянно, но вообще-то с мая месяца.

— А где твоя мать?

— Здесь, в Бостоне.

Миссис Лэфем не сводила глаз с девушки; она опустилась, дрожа, в кресло мужа, и в голосе ее вместо готовой вырасти ярости было изумление и любопытство.

— Полковник, — продолжала Зерилла, — помогал нам, а мне купил машинку, чтобы я и сама немного зарабатывала. Мать сейчас не пьет, и, когда нет Хэна, мы ничего, управляемся.

— Это твой муж?

— Я за него не хотела идти; но он обещал найти работу на берегу, да и мать понукала; у него тогда было кое-какое имущество, я и подумала, что, может, будет лучше. А вышло наоборот; если он сейчас не пробудет в отлучке столько, чтоб подать на развод — он уже не раз на него соглашался, — не знаю, что будем делать, — сказала Зерилла упавшим голосом, и печаль, которая обычно исчезала с ее лица, когда она не мерзла, была сыта и хорошо одета, вновь набежала на нее в присутствии полного сочувствия слушателя. — Я вас узнала в тот раз, — продолжала она, — а вы меня вроде нет. Я думала, полковник вам говорил, что один джентльмен, зовут его Веммел, не прочь на мне жениться, если мне получить развод, только иной раз руки опускаются; когда я его еще получу?

Миссис Лэфем не хотелось признаваться, что она не знала того, что, по мнению Зериллы, должна была знать. Слушая Зериллу, она объяснила себе ее присутствие в конторе некоторыми событиями прошлого и чертами характера мужа. Одной из причин ее постоянных споров с ним было его убеждение, будто он обязан заботиться о дочери Джима Миллона и о его недостойной жене, потому что Миллону досталась пуля, предназначавшаяся ему, Лэфему. Это было настоящее суеверие, с которым она ничего не могла поделать; но последний раз, когда он помог этой женщине, она взяла с него обещание, что это и впрямь будет последний раз. Тогда он купил ей домик в одном из рыболовных портов, чтобы она могла сдавать матросам комнаты, стирать на них и честно зарабатывать, если только не будет пить. Это было лет пять-шесть назад, и с тех пор миссис Лэфем ничего не знала о миссис Миллон, зато слишком много знала о ней до того, с тех самых пор, когда та была худшей из учениц ламбервильской школы, ленивой и распущенной; знала о ее позоре в девичьи годы и о замужестве, которое испортило жизнь бедняге, давшем ей свое честное имя и возможность пристойно вести себя. Миссис Лэфем была сурова к Молли Миллон и нередко ссорилась с мужем из-за той помощи, которую он ей оказывал. Конечно, ребенок — дело другое, при условии, что мать отдаст Зериллу в какую-нибудь порядочную семью; но поскольку она держит Зериллу при себе, миссис Лэфем возражала против любой помощи им обеим. Он и так уже сделал для них в десять раз больше, чем требовалось, и она взяла с него торжественное обещание, что больше он не будет. Теперь она поняла, что напрасно заставила его дать это обещание, которое он, видимо, не раз нарушал; однажды, когда она упрекала его за трату денег на эту беспутную женщину, он сказал:

— Когда я думаю о Джиме Миллоне, я понимаю, что должен это делать, и хватит об этом.

Она вспомнила, что, когда заговаривала о миссис Миллон и ее дочери, он отделывался двумя словами, да, кажется, все благополучно. Она удивлялась теперь, отчего сразу не подумала о миссис Миллон, когда нашла запись о «м-сс М.»; но эта женщина настолько ушла из ее жизни, что и не пришла ей в голову. Да, муж обманывал ее, но в сердце ее уже не было гнева, а напротив, нежная к нему благодарность, что обман был именно такого рода, а не другого. Исчезли все злые и позорные подозрения. Она смотрела на красивую девушку, расцветшую с тех пор, как она ее видела последний раз, понимая, что это лишь цветущий сорняк с тем же порочным корнем, что и у матери; и если она избежит той же позорной участи, то только благодаря тому хорошему, что было в ней от отца; миссис Лэфем знала, что в отношении к этой девушке и ее матери мужа можно было винить лишь в упрямой и чрезмерной доброте, которую она своими требованиями превратила в обман. Она побыла еще немного с девушкой, мирно расспрашивая ее о матери и о ней самой; потом встала и ушла, расположенная к Зерилле лучше, чем когда-либо прежде. Вероятно, изнеможение, наступившее вслед за возбуждением, было заметно на ее лице, ибо не успела она выйти на лестницу, как ее догнал Кори.

— Не могу ли я быть чем-нибудь вам полезен, миссис Лэфем? Полковник заходил сюда как раз перед вашим приходом, по дороге на вокзал.

— Да-да. Я не знала — надеялась еще застать его. Но ничего. Попросите кого-нибудь проводить меня до извозчика, — попросила она слабым голосом.

— Я сам провожу вас, — сказал молодой человек, стараясь не замечать ее странного поведения. На полутемной лестнице он предложил ей руку, и она охотно оперлась на нее своей дрожащей рукой; так они шли, пока он не нашел экипаж и не-усадил ее. Он дал вознице ее адрес и смотрел на нее с некоторой тревогой.

— Спасибо, теперь все в порядке, — сказала она, и он велел вознице трогать.

Добравшись до дому, она легла в постель, измученная бурным волнением, больная от стыда и угрызений совести. Она поняла теперь, так ясно, словно он сам объяснил, что если он и помогал этим беспутным шлюхам — так миссис Лэфем, даже в своем раскаянии, называла Миллонов — тайком и наперекор ей, лишь потому, что боялся резкого осуждения поступков, которые не мог не делать. Ее утешало, что он не повиновался ей и обманывал ее; когда он вернется, она ему это скажет; но тут у нее мелькнула мысль, что она ведь не знает, куда он поехал и вернется ли. Если не вернется, так ей и надо; и все же послала за Пенелопой и все это время не переставала надеяться, что избежит этой заслуженной кары.

Лэфем и дочери не сказал, куда едет; она слышала, как он укладывал саквояж, и предложила помочь; но он сказал, что справится сам, и ушел, как всегда ни с кем не попрощавшись.