— О, вы считаете, он сделает это к моему следующему приезду?

— Ничуть не сомневаюсь. У нас в Бостоне все поставлено на широкую ногу.

— Ему следовало бы окрасить дом своей невоспламеняющейся краской, — сказал другой джентльмен из той же компании.

Пенелопа увлекла отца к первому из нескольких подъехавших экипажей.

— Папа, садись сюда!

— Нет, нет. Я лучше пешком, — ответил он мрачно, и они молча пошли домой. Первыми его словами были: — Сгорел наш дом, Персис! А поджег его, как видно, я сам. — Пока он, не сняв пальто и шляпы, рылся в бумагах на своем бюро, жена его выслушала объяснения Пенелопы.

Она не упрекнула его. То был случай, когда он сам упрекал себя так жестоко, что ей добавлять было нечего. А кроме того ей пришла в голову ужасная мысль.

— О Сайлас, — еле выговорила она. — Ведь подумают, что ты поджег его, чтобы получить страховку!

Лэфем смотрел на какую-то бумагу, которую держал в руке.

— Страховка у меня была, но срок ее истек на прошлой неделе. Здесь чистый убыток.

— О, благодарю милосердие господне! — воскликнула его жена.

— Милосердие? — сказал Лэфем. — Странно оно себя являет.

Он лег и заснул тем глубоким сном, какой иногда следует за сильным душевным потрясением. Это было скорее оцепенение, чем сон.

25

Проснулся он со смутным чувством, будто вчерашняя беда была где-то далеко, но, прежде чем он поднял с подушки голову, она так отяжелела, что понадобилась вся его воля, чтобы встать и жить дальше. В тот момент он пожалел, зачем проснулся, лучше бы не просыпаться совсем, однако поднялся и встретил день со всеми его заботами.

В утренних газетах писали о пожаре и о предполагаемых убытках. Репортеры каким-то образом прознали, что все они целиком ложатся на Лэфема: свои избитые газетные отчеты они оживили подробностями о любопытном совпадении: срок страховки истек всего неделю назад — одному небу известно, как они дознались об этом. Писали, что от дома уцелели только стены; по пути в контору Лэфем прошел мимо его почерневшего остова. Окна, точно глазницы черепа, смотрели на грязный истоптанный снег, мостовая покрылась сплошной коркой льда, вода из пожарных шлангов замерзла на фасаде, словно потоки слез, и свисала сосульками с подоконников и карнизов.

Он постарался взять себя в руки и пошел в контору. Мысль о возможном выходе из положения, явившаяся ему накануне вечером, когда он курил у разрушенного теперь очага, осталась его единственной надеждой; он убеждал себя, что раз он решил не продавать дом, значит, потерял не больше, чем если бы стоимость дома оставалась лежать мертвым капиталом; а ту сумму, которую он собирался выручить, заложив его, удастся наскрести как-нибудь иначе; и если владельцы западновиргинской компании согласятся, он еще сможет выкупить у них все дело — залежи, фабрику, наличный товар, все права — и объединить с собственным делом. В тот же день он пошел к Беллингему и оборвал соболезнования по поводу пожара со всей вежливостью, какая была возможна при его нетерпении, Беллингема сперва поразила великолепная смелость его плана; план был отличный; но он тут же выразил некоторые сомнения:

— Мне известно, что капитал у них совсем небольшой, — настаивал Лэфем. — Они наверняка ухватятся за мое предложение.

Беллингем покачал головой.

— Если они сумеют получить прибыль на старой фабрике и докажут, что и впредь смогут производить краску еще дешевле и лучше, денег у них будет столько, сколько они захотят. А вам при такой конкуренции будет очень трудно добыть деньги. Вы понимаете, как при этом снизится ценность вашей фабрики в Лэфеме и цена на ваш товар. Лучше вы сами все им продайте, — заключил он. — Если они захотят купить.

— Чтобы купить мою краску, в стране не хватит денег, — запальчиво сказал Лэфем, застегивая пальто. — Мое почтение, сэр. — Мужчины в конце концов всего лишь взрослые мальчишки. Беллингем проводил глазами гордого и упрямого ребенка, уходившего в гневе и обиде, с сочувствием столь же искренним, сколь беспомощным.

А Лэфему стало казаться, будто он разгадал Беллингема. Беллингем тоже участвовал в заговоре кредиторов Лэфема, чтобы припереть его к стене. Больше чем когда-либо он радовался, что отказывался иметь дело со всем этим холодным, высокомерным племенем и что до сей поры благодеяния исходили не от них, а от него. Больше чем когда-либо он был полон решимости показать им всем, от мала до велика, что он и его дети могут обойтись без них, и преуспевать, и торжествовать. Он сказал себе, что, если бы Пенелопа была помолвлена с Кори, он заставил бы ее порвать помолвку.

Теперь он знал, что ему делать, и он сделает это не откладывая. Он поедет в Нью-Йорк свидеться с западновиргинцами — там их главная контора; он выяснит их намерения, а затем предложит свои условия. Он осуществил свой план лучше, чем можно было ожидать от человека в таком волнении. Когда доходило до дела, недремлющее практическое чутье всегда помогало Лэфему сдерживать страсти, которые могли быть ему помехой, если и не овладевали им всецело. Западные виргинцы оказались полными усердия и надежд, но в первые же десять минут он убедился, что они еще не испробовали своих сил на денежном рынке и не знают, каким капиталом могут располагать. Сам Лэфем не колеблясь вложил бы в их предприятие миллион долларов, если бы имел столько. Он увидел то, чего не видели они: что все козыри в их руках и если они добудут деньги на расширение производства, то смогут разорить его. Это был только вопрос времени, и он первый это понял. Он откровенно предложил им объединить интересы. Он признал, что дело у них хорошее и что ему предстояла бы тяжелая борьба с ними; но он намерен бороться не на жизнь, а на смерть, если они не придут к какому-нибудь соглашению. Надо ли им конкурировать и на этом много терять с обеих сторон, или лучше стать компаньонами по обеим краскам и целиком подчинить себе весь рынок? Лэфем предложил им три варианта, справедливых и честных: продать им все свое дело; купить все их дело; объединить силы в нерасторжимом союзе. Пусть назовут сумму, за которую они согласны купить; сумму, за которую согласны продать; и сумму, которую он должен вложить в объединенное предприятие, иными словами, капитал, который им нужен.

Они проговорили весь день, вместе позавтракали в Астор-хаусе, упираясь коленями в стойку и не снимая шляп; отвели четверть часа на размышления и на еду, потом вернулись в полуподвальное помещение, откуда уходили. Название Западновиргинской Компании было написано золотом на широком и низком окне, а на подоконнике был выставлен образец краски в виде обожженной руды. Лэфем внимательно осмотрел его и похвалил; по временам они вместе его рассматривали; послали за образцом лэфемовской краски и сравнили их, причем виргинцы признали, что прежде она была самой лучшей. Это были молодые люди, родом из деревни, как и Лэфем; такими же насмешливыми и бесстрашными глазами провинциалов они смотрели на мириады столичных ног, шагавших по тротуару выше уровня их окна. Он неплохо поладил с ними. Наконец они сообщили ему свои намерения. Говорить о покупке дела у Лэфема бессмысленно, ибо у них нет таких денег; самим продавать свое дело они не хотят, потому что оно обещает много. Но для его расширения они готовы употребить капитал Лэфема, и, если он вложит в него определенную сумму, они готовы с ним объединиться. У него будет фабрика в Лэфеме и контора в Бостоне, у них — фабрика в Канауа-Фоллз и контора в Нью-Йорке. Оба брата, с которыми вел переговоры Лэфем, назвали свою сумму, но требовалось согласие третьего, они ему напишут в Канауа-Фоллз, а ответ придет телеграфом, так что Лэфем узнает его не позже чем через три дня. Впрочем, они были совершенно уверены, что он их одобрит, и Лэфем уехал домой одиннадцатичасовым поездом в приподнятом настроении, которое улетучилось, едва он подъехал к Бостону, где ему предстояли все трудности добывания денег. Ему казалось, что братья запросили слишком много, но он признал про себя, что у них на руках — верное дело и они недаром рассчитывают получить такую сумму и в другом месте; он понимал, что именно столько денег, не меньше, потребуется, чтобы их краска приносила доход, какой они вправе ожидать. В их возрасте он действовал бы так же; но когда он вышел из спального вагона на перрон бостонского вокзала Олбени — старый, усталый и невыспавшийся, — он с чувством острой жалости к себе пожелал, чтобы они поняли, каково все это для человека его лет. Год и даже полгода назад он посмеялся бы одной только мысли, что достать деньги будет трудно. Но теперь он с унынием вспомнил об огромных запасах краски, мертвым грузом скопившихся на складах, об убытках, понесенных из-за Роджерса и банкротства других дельцов, о пожаре, за немногие часы слизнувшем столько тысяч; подумал с горечью о десятках тысяч, потерянных им в биржевых спекуляциях; о комиссионных, которые шли в карманы маклеров, выигрывал он или терял; и не мог представить себе, под какое обеспечение мог он занять деньги, кроме дома на Нанкин-сквер и фабрики в Лэфеме. Стиснув зубы в бессильной ярости, он подумал о недвижимости на железнодорожной линии Б.О. и П., которая могла бы стоить так много и будет стоить так мало, если Дорога того пожелает.