— Отец, он с тобой говорил?

— Со мною говорила твоя мать.

— А он с тобой говорил?

— Это к делу не относится.

— Значит, он не сдержал слова, и я с ним больше не знаюсь!

— Если он такой дурак, чтоб обещать, что не будет говорить со мной, — Лэфем сделал глубокий вдох и отважился, — когда я сам об этом заговорил…

— Ты сам заговорил?

— Ну, все равно что сам — а он чем скорее нарушил обещание, тем лучше; так и знай. Помни, это не только твое, но и мое с матерью дело, и мы свое слово скажем. Он не сделал ничего плохого, Пэн, и наказывать его не за что. Пойми ты это. Он имеет право знать, почему ты ему отказываешь. Я не говорю, что ты обязана согласиться. Я хочу, чтобы ты свободно все решала; но причину ему объяснить ты должна.

— Он сегодня придет?

— Не то чтобы придет…

— Значит, придет, — сказала девушка, невесело улыбаясь его уверткам.

— Он придет ко мне…

— Когда?

— Может, и сегодня.

— И ты хочешь, чтобы я с ним увиделась?

— Пожалуй, оно бы лучше.

— Хорошо. Увижусь.

Лэфем отнесся к этому согласию недоверчиво.

— Что ты надумала? — спросил он.

— Еще не знаю, — печально ответила девушка. — Смотря по тому, что сделает он.

— Ну что ж, — сказал Лэфем, и по тону его было понятно, что ответ его не успокоил. Когда карточку Кори принесли в комнату, где он сидел с Пенелопой, он вышел к нему в гостиную. — Кажется, Пенелопа хочет вас видеть, — сказал он; указав на дверь в малую гостиную, он прибавил: — Она там, — но сам туда не вернулся.

Кори вошел к девушке с робостью, которая не уменьшилась от ее печального молчания. Она сидела в том же кресле, что и тогда, но теперь она не играла веером.

Он подошел и нерешительно остановился. При виде его подавленности на лице ее мелькнула слабая улыбка.

— Сядьте, мистер Кори, — сказала она. — Почему бы нам не поговорить обо всем спокойно; я знаю, вы признаете, что я права.

— Я уверен в этом, — ответил он с надеждой. — Когда я сегодня узнал, что вашему отцу все известно, я упросил его позволить мне снова увидеться с вами. Боюсь, что я нарушил данное вам обещание — в буквальном смысле слова…

— Вам ничего иного не оставалось.

Это ободрило его.

— Но я пришел только затем, чтобы исполнить все, что вы прикажете, а не… не докучать вам…

— Да, вы вправе все знать, а в тот раз я не могла ничего объяснить. Теперь все считают, что я должна это сделать.

Она взглянула прямо на него, и по его лицу пробежала тревога.

— Мы думали, что… что это Айрин…

Он на мгновение опешил, а потом воскликнул с улыбкой облегчения, укора, протеста, удивления, сочувствия…

— О, никогда! Ни на миг! Как вы могли подумать? Невозможно! Я о ней и не помышлял. Но я понимаю… понимаю почему! Я могу объяснить… нет, объяснять тут нечего! Я с самого начала ни разу сознательно не сделал и не сказал ничего, что заставило бы вас так подумать. Я понимаю, что все получилось ужасно! — сказал он, но все еще улыбаясь, точно не принимая этого всерьез. — Я любовался ее красотой — кто бы не любовался? — и считал ее очень хорошей и разумной. Прошлой зимой в Техасе я рассказал Стэнтону, как встретился с ней в Канаде, и мы решили — это я рассказываю, чтобы показать вам, как я был далек от того, что вы подумали, — мы решили, что ему надо приехать на Север и познакомиться с ней, ну и… вышло, наверное, глупо… он прислал ей газетную вырезку с описанием его ранчо…

— Она решила, что она от вас.

— Боже мой! Он мне сказал об этой вырезке, когда уже послал ее. Все это была наша глупая шутка. А когда я опять увидел вашу сестру, я по-прежнему только любовался ею. Теперь я понимаю, что выглядело это так, будто я ищу ее общества; а я хотел только одного — говорить с ней о вас, — ни о чем другом я с ней не говорил, а если иногда и менял тему, то лишь потому, что стеснялся вечно говорить о вас. Вижу, как все это оказалось огорчительно для всех вас. Но скажите, что вы мне верите!

— Должна верить. Это ведь наша ошибка…

— Да, да! Но в моей любви к вам, Пенелопа, ошибки нет, — сказал он, и это старомодное имя, которое она так часто высмеивала, в его устах прозвучало удивительно приятно.

— Тем хуже! — ответила она.

— О нет! — ласково возразил он. — Не хуже, а лучше. Этим я оправдан. Почему хуже? Что тут плохого?

— Неужели вы не понимаете? Уж теперь-то вам надо бы понять. Ведь и она в это поверила, и если она… — Продолжать она не могла.

— Ваша с стра… тоже… в это поверила? — ужаснулся Кори.

— Она только о вас и говорила со мной; и когда вы уверяете, что любите меня, я чувствую себя гнусной лицемеркой. В тот день, когда вы дали ей список книг и она приехала в Нантакет и твердила только о вас, я помогала ей тешить себя надеждами — о, не знаю, сможет ли она простить меня. Но она знает, что я-то никогда не прощу себе! Вот поэтому и сможет простить. Теперь я понимаю, — продолжала она, — как старалась отвлечь вас от нее. Невыносимо! Остается только никогда не видеть вас, никогда не говорить с вами! — Она невесело засмеялась. — Жестокое для вас решение, если вы меня любите.

— О да, больше всего на свете!

— Жестокое, если вы останетесь верны своей любви. А этого не произойдет, если вы не станете приходить к нам.

— Значит, все? Значит, это конец?

— Это — не знаю уж что. Я не могу не думать о ней. Сперва я решила, будто смогу, но теперь поняла, что нет. Похоже на то, что становится все хуже. Порой мне кажется, что я сойду с ума.

Он смотрел на нее потускневшим взглядом. Но вдруг глаза его снова блеснули.

— Неужели вы думаете, я мог бы полюбить вас, если бы вы лицемерили перед ней? Я знаю, вы были верны ей и еще вернее себе самой. Никогда я не пытался увидеть ее без надежды увидеть и вас. Я считал, что она знает о моей любви к вам. С первого раза, как я увидел вас, вы заполнили мои мысли. Неужели вы думаете, что я флиртовал с девочкой? Нет, вы не думаете этого! Мы не сделали ничего дурного. Намеренно мы никому не вредили. Мы имеем право друг на друга…

— Нет! Нет! Никогда больше не говорите мне об этом. Иначе я буду считать, что вы презираете меня.

— Но разве это ей поможет? Ведь я ее не люблю.

— Не говорите мне этого! Слишком часто я сама себе это повторяла.

— Если вы запретите мне любить вас, это не заставит меня полюбить ее, — настаивал он.

Она хотела что-то сказать, но у нее перехватило дыхание, и она только смотрела на него.

— Я вынужден вам повиноваться, — продолжал он, — но что это ей даст? Вы не можете дать ей счастье ценой собственного несчастья.

— Вы склоняете меня пойти неправедным путем?

— Ни за что на свете. Но тут нет ничего неправедного.

— Что-то все же есть — не знаю что. Между нами стена. И мне предстоит всю жизнь биться о нее, и все равно это ее не разрушит.

— О! — простонал он. — Мы ни в чем не виноваты, Почему мы должны страдать за чужую ошибку, словно за собственный грех?

— Не знаю. Но страдать мы должны.

— А я не буду и вам не дам. Если вы меня любите…

— Вы не имели права знать это.

— Но это позволяет мне помешать поступить во зло во имя добра. Я всей душой сожалею об этой ошибке, но винить себя не могу; и я не пожертвую своим счастьем, когда ничем этого не заслужил. Я никогда от вас не откажусь. Я буду ждать столько, сколько вам угодно, пока вы не почувствуете себя свободной от этой ошибки; но вы будете моей. Помните это. Я мог бы уехать отсюда на несколько месяцев, даже на год, но это будет похоже на трусость, на сознание вины, а я не боюсь, и вины за мной нет, и я останусь здесь и сделаю все, чтобы видеть вас.

Она покачала головой.

— Это ничего не изменит. Разве вы не понимаете, что у нас нет надежды?

— Когда она вернется? — спросил он.

— Не знаю. Мама хочет, чтобы туда поехал отец и увез ее на время на Запад.

— Она там с вашей матерью?

— Да.

Он помолчал, потом сказал с отчаянием:

— Пенелопа, она ведь так молода; она наверняка… наверняка встретит…