Джина была безумно расстроена тем, что Глену не удалось сыграть роль нормального отца. Она даже не захотела посылать ему фотографии Пэта, когда тот родился. Но я проявил мужскую солидарность и настоял на том, что у человека есть право лицезреть своего единственного внука. Втайне я надеялся: стоит Гленну увидеть нашего прекрасного мальчика, и он сразу же растает. Но когда он забыл про день рождения Пэта три года подряд, я понял: теперь у меня есть собственные основания ненавидеть старого хиппаря.

— Может, он страшится сознания того, что стал дедушкой, — высказал я свое предположение.

— Да, конечно, — горько усмехнулась Джина. — И, кроме того, он эгоист и уже никогда не повзрослеет. Давай не будем об этом забывать.

В отличие от родителей Джины мои мама с папой не были ни для кого идеалом семейной пары. Никто никогда не заявлял, что их союз воплотил в себе дух эпохи. Снимков моей мамы ни разу не публиковали в глянцевых журналах, хотя ее помидоры, победившие на каком-то конкурсе овощеводов- любителей, однажды сфотографировали для местной газетенки. Но мои родители прожили вместе всю жизнь. И мы с Джиной собирались поступить точно так же.

За время, прошедшее с нашей свадьбы, наши друзья влюблялись, женились, разводились и начинали ненавидеть лютой ненавистью своих бывших партнеров. С нами такого быть не могло. Хотя нас воспитывали в разных условиях, в результате получилось так, что нам хотелось от жизни одного и того же.

Я мечтал о браке, который продлится всю жизнь, потому что именно так было у моих родителей. Джина мечтала о браке, который продлится всю жизнь, потому что у ее родителей этого никогда не было.

— Вот что в нас хорошо, — говорила она мне. — Наши мечтания совпадают.

Джина была без ума от моих родителей, и они отвечали ей взаимностью. Когда они видели, как это белокурое видение шествует по садовой дорожке вместе с их внуком, они прямо-таки расплывались от удовольствия и робко улыбались из-за своих очков и горшков с геранью.

Они не могли поверить своему везению. Им казалось, что их невесткой стала новоявленная Грэйс Келли. А Джине казалось, что свекор и свекровь — счастливые люди, вроде богачей Уолтонов.

— Я свожу Пэта к твоим родителям, — сказала она, когда я уходил на работу. — Можно, я возьму твой мобильный? На моем аккумулятор сел.

Я без промедления отдал ей свой телефон. Я ненавижу эти штуковины. Из-за них всегда такое ощущение, что ты попал в ловушку.

По галерее пробежала нервная дрожь. — Муха вернулась! — сказал режиссер. — У нас снова муха!

Вон она, на мониторе. Студийная муха.

Наша муха была громадным существом: черная, как таракан, с крыльями не меньше чем у осы, а туловище так раздуто, что без надежного шасси и не сядет. На крупном плане, когда Марти читал с телесуфлера, мы увидели, как муха лениво облетела вокруг головы нашего ведущего, а затем заложила крутой вираж и медленно ушла куда-то наверх.

Муха обитала где-то в темных верхних помещениях студии, среди хитросплетения розеток, кабелей и осветительных приборов. Она появлялась только во время передачи, и старожилы галереи поговаривали, что она просыпается от тепла юпитеров. Но мне всегда казалось, что ее привлекает та жидкость, которую выделяют железы человека, когда он выступает в прямом эфире. Наша студийная муха была весьма охоча до человеческого страха.

Если не считать авиа-шоу нашей мухи, интервью с Клиффом шло нормально. Молодой «зеленый» поначалу нервничал, почесывал щетину, дергал себя за грязные косички, путался в бессвязных предложениях и даже совершил самый страшный грех, который только возможен на телевидении: уставился прямо в камеру. Но Марти с нервными гостями умел вести себя на удивление нежно, и, поскольку он явно сочувствовал делу Клиффа, ему удалось заставить гостя расслабиться. Все пошло насмарку только уже под конец интервью.

— Я хочу поблагодарить Клиффа за то, что он сумел сегодня к нам прийти, — сказал Марти с необычайной серьезностью, незаметно отмахиваясь от назойливой студийной мухи, — и хочу поблагодарить всех его коллег, живущих на деревьях в аэропорту. Потому что битва, которую они ведут, это битва за всех нас.

Раздались аплодисменты, ведущий протянул руку гостю. Клифф ответил на рукопожатие, но почему-то сразу не выпустил ладонь Марти. Он пошарил в своей грязной хламиде с какой-то непонятной этнической бахромой и достал оттуда пару наручников. Марти с неуверенной улыбкой следил за тем, как Клифф защелкивает одно металлическое кольцо вокруг его запястья, а другое — вокруг своего.

— Свободу птицам, — тихо произнес Клифф и прокашлялся.

— Что, что это такое? — оторопел Марти.

— Свободу птицам! — заорал Клифф с возрастающей уверенностью. — Свободу птицам!

Марти покачал головой.

— У тебя есть ключ от этой штуковины, ты, вонючий кусок дерьма?

В сумерках галереи мы наблюдали за сценой, разворачивавшейся на дюжине мониторов, светящихся в темноте. Режиссер продолжал дирижировать пятью операторами. «Второй, оставайтесь на Марти… четвертый, дайте крупный план наручников…» Но у меня возникло такое ощущение, какое бывает только тогда, когда в прямом эфире случается нечто ужасное, — странная смесь легкой тошноты, паралича и почему-то восхищения. Эти чувства образуются где-то на дне желудка и мгновенно захватывают полностью все ваше существо.

И тут снова появилась муха, на несколько секунд зависла над головой Клиффа, после чего осуществила безупречную посадку ему на переносицу.

— Свободу птицам!

Марти посмотрел на свою руку, не веря, что он действительно прикован к этому грязному типу, на котором от жара юпитеров потек грим. Затем он схватил графин с водой, стоявший между ними на столике, и, как будто пытаясь прихлопнуть муху, изо всех сил ударил им Клиффа в лицо. Вода и кровь брызнули во все стороны. В кулаке Марти осталась ручка от графина.

— Трахал я в задницу этих птиц, — высказался он, — а заодно и дыру в озоновом слое!

Дежурный менеджер появился в камере с разинутым от изумления ртом, наушники болтались у него вокруг шеи.

Клифф закрыл ладонью свой разбитый нос. Кто-то в публике начал свистеть. И я понял, что мы пропали. Марти сделал именно то, чего на такой передаче, как у нас, делать было нельзя ни в коем случае. Он потерял связь с аудиторией.

В галерее разом зазвонили все телефоны, как будто хотели почтить память моей чудесной карьеры, ныне отправившейся прямым ходом в канализацию.

Студийная муха снова появилась на всех мониторах, совершила круг почета и с достоинством удалилась.

— Я такая дура, — сказала Сибхан через пару часов, сидя в опустевшей галерее. — Это все из-за меня. Не нужно было приглашать его. Я могла бы и догадаться, что он хочет использовать нас и отчебучить что-нибудь в этом духе. Он ведь всю жизнь был эгоистичным ублюдком. Ну зачем я это сделала? Хотела произвести на всех впечатление. И вот видишь, что произошло.

— Ты совсем не дура, — успокоил ее я. — Это Марти повел себя как дурак. Клифф — замечательный гость. Несмотря на то, что произошло, он и продолжает оставаться замечательным гостем.

— Что же теперь будет? — спросила она и вдруг показалась совсем молоденькой. — Что с нами сделают?

Я покачал головой и содрогнулся.

— Скоро мы об этом узнаем. — Я уже устал думать на эту тему. — Давай уйдем отсюда.

Я отослал Марти домой, тайком выведя его через запасный выход, где ждало такси, и предупредил, чтобы он ни с кем не разговаривал. Пресса растерзает его на куски — в этом можно не сомневаться. Меня больше беспокоило, что наше начальство сделает с ним. Точнее, с нами. Я знал, что им нужно «Шоу Марти Манна». Но вряд ли оно им нужно до такой степени.

— Уже так поздно, — сказала Сибхан, когда мы зашли в лифт. — Где бы мне поймать такси?

— А где ты живешь? — поинтересовался я.

Мог бы и сам догадаться, что она назовет Кэмден-Таун. Она просто должна была жить в одном из этих рабочих районов, которые колонизовали люди в костюмах. Это было не так уж и далеко от нашего домика возле Хайбери-Корнер. Мы жили на разных концах одной и той же улицы. Но дом Сибхан был на том конце Кэмден-роуд, где стремились к богемной жизни, а я жил на том конце, где мечтали об окраинах.