33

Мой отец катастрофически быстро худел. Он раньше никогда в жизни не был худым, но теперь шеки у него ввалились, и кожа под подбородком болталась небритыми складками. Он все меньше походил на самого себя.

Даже его руки утратили привычную мускулистую силу, и татуировки, прославлявшие его верность моей матери и морской пехоте, выцвели, как фотографии прошлого века.

Плоть таяла, и кости с каждым моим посещением все более выпирали скозь тонкую кожу. Загар тускнел, и я содрогнулся, поняв, что отец, возможно, никогда больше не увидит солнца.

Но он улыбался.

Сидел на кровати и улыбался. И это была настоящая улыбка. Не та, которую через силу выдавливают из себя, пытаясь показаться смелым, а улыбка неподдельного восторга при виде внука.

— Здравствуй, милый мой, — начал отец, когда Пэт подошел к кровати вместе со мной, мамой и дядей Джеком. Отец поднял правую руку, где в вену на запястье была вставлена игла капельницы. — Посмотри, в каком состоянии твой старенький дедушка.

Пока мы ехали в машине дяди Джека, Пэт весь извертелся в возбуждении оттого, что в этот день ему не нужно идти в школу, радуясь, что прокатился на заднем сиденье роскошной служебной машины вместо пассажирского сиденья изуродованного хулиганами спортивного автомобиля. Но теперь он молча, осторожно подошел к кровати, глядя на небритое, исхудавшее лицо дедушки.

— Подойди сюда, — попросил мой отец голосом, охрипшим от переполнявших его чувств, и протянул к внуку свободную руку. Пэт забрался на кровать и положил голову на его бедную больную грудь. Они молча обняли друг друга.

Мама искоса взглянула на меня. Она была против этого визита.

Невозможно было предугадать, будет ли отец бодрствовать, когда мы приедем. Вполне могло получиться и так, что боль стала невыносимой, и пока мы искали бы место для парковки, его успели бы накачать морфием. Тогда Пэт увидел бы дедушку в беспамятстве, одурманенного наркотиком. А могло быть и так, что он начал бы задыхаться, на него надели бы кислородную маску, и нам видны были бы только глаза, влажные от боли и страха.

Все это было возможно и даже более чем вероятно, и когда мы с Пэтом заехали за мамой, она рассердилась и расплакалась от одной мысли, что Пэт увидит весь этот кошмар.

Я обнял ее и заверил, что все будет нормально. Но я ошибся. Это не было нормально. Пэт был потрясен и напуган видом дедушки, подкошенного болезнью, угасающего на больничной кровати в палате для умирающих. Это та смерть, которую никогда не показывают по телевизору или в кино, — умирание, заполненное мучениями, наркотиками и тоской по всему, что будет навсегда потеряно. Ясам был не готов к реальности этой смерти, и у меня не было никаких оснований полагать, что пятилетний ребенок, выращенный на диете из «Звездных войн», будет подготовлен к ней лучше.

Так что это не было нормально. Но это было необходимо. Моему отцу и моему сыну нужно было увидеть друг друга. Им нужно было убедиться, что связь между ними до сих пор существует и всегда будет существовать. Им нужно было понять, что рак перед ней бессилен.

И я почему-то знал, просто знал, что отец будет находиться в сознании и не начнет задыхаться, когда приедет Пэт.

Никаких рациональных оснований надеяться на это не было. Это было нелогично. Возможно, это было просто глупо. Но я всем сердцем верил, что мой папа защитит Пэта от самого худшего. Я по-прежнему верил, что какая-то часть его непобедима. И эту веру ничто не могло убить.

— Ты скоро вернешься домой? — спросил Пэт.

— Нужно подождать и посмотреть, — ответил отец. — Подождать, что скажут доктора. Посмотреть, станет ли старенькому дедушке получше. Как у тебя дела в школе?

— Нормально.

— А велосипед? Как твой старый «Колокольчик»?

— Хорошо.

— Веселее стало кататься без дополнительных колесиков, правда?

Да, — улыбнулся Пэт. — Но я по тебе скучаю.

— Я тоже по тебе скучаю, — кивнул мой отец и крепко стиснул внука. Белокурая голова Пэта прижалась к голубой полосатой пижаме, стариковской пижаме, какую дома отец никогда бы на себя не надел.

Потом он кивнул мне.

— Пора уходить, — сказал я.

Так мой отец попрощался со своим внуком. Окруженный любящими его людьми и все-таки, в конечном счете, в одиночестве. Сколько мы у него пробыли: пять минут или целый час? Я не мог сказать. Но я знал: теперь он хочет, чтобы мы ушли.

Так что мы ушли от папы, теребившего свою кислородную маску, сгорбленного и небритого, выглядевшего старше, чем я мог себе представить, и оставили его с молоденькой медсестрой, беззаботно болтавшей о чем-то возле его кровати.

Это и было самое страшное. Ужасное и полное одиночество смерти, кошмарное одиночество смертельно больного. Об этом никто не предупреждает.

Мы ушли от него, когда его дыхание затруднилось и подступила боль, оставили его в этой переполненной больничной палате, куда скудное зимнее солнце едва пробивалось сквозь немытые окна, а на заднем плане что-то бессвязно бубнил телевизор. Мы оставили его. В конце концов, это было единственное, что мы могли сделать.

Когда мы шли обратно к машине, Пэт глотал слезы, разозлившись — нет, в ярости от того, чему он не мог подыскать названия. Я пытался утешить его, но он не нуждался в утешении.

Мой сын чувствовал себя обманутым.

Перед квартирой Сид стоял грузовой фургон.

Это не был громадный грузовик, в который можно уместить пожитки целой семьи: старое пианино, всю мебель и тому подобный хлам, накопившийся за долгие годы. Эта машина принадлежала одной из тех фирм по грузоперевозке, которые дают рекламу в самом конце списка. Она идеально подходила для маленькой семьи, предпочитающей путешествовать по жизни налегке.

Я смотрел, как два молодых человека в футболках засовывают детскую кроватку в кузов грузовика. Хотя Сид и Пегги жили на верхнем этаже, у грузчиков был такой вид, как будто это один из самых легких заказов.

Пегги вышла из двери подъезда, таща за собой мягкую игрушку размером с холодильник. Она посмотрела на меня своими серьезными карими глазами, совершенно не удивившись моему появлению.

— Смотри, что у меня есть, — сказал я, протягивая ей ухмыляющуюся куклу в покрытых серебряными блестками брючках и в чем-то типа лилового смокинга. Это была Барби-трансвестит.

— Диско-Кен, — сказала Пегги, забирая у меня куклу.

— Ты оставила его у нас дома, — объяснил я. — Я подумал, что ты, наверное, захочешь забрать его.

— Спасибо, — сказала она, как и положено образцово воспитанной девочке.

За спиной у нее возникла Сид с грудой книжек в бумажных обложках.

— Смотри, что мне принес Гарри! — сказала Пегги. — Диско-Кен! А я его искала.

— Поднимись и посмотри, не забыла ли чего-нибудь там, — велела Сид. Пегги оставила мягкую игрушку на тротуаре и ушла в дом, по-прежнему сжимая в руке Диско-Кена.

— А как ты? — спросил я. — Ты ничего не забыла?

— Нет, — ответила она. — Я взяла все.

Два грузчика чуть не сшибли нас по дороге обратно в дом.

— Переезжаешь, даже не сказав мне? — спросил я. — Хорошим же ты оказалась другом.

— Я собиралась сказать тебе. Это просто… не знаю… так лучше для всех.

— Ты больше не работаешь в том кафе?

— Я уволилась.

— Они мне так и сказали.

— Мы переезжаем на другой конец города. В Ноггинг-Хилл.

— На запад Лондона?

— Господи, ну не надо так удивляться, Гарри. Я американка. Для меня переехать из одного конца города в другой совсем не такая травма, как для тебя. Слушай, мне жаль, но я действительно занята. Чего ты хочешь? Я не верю, что ты приехал сюда только для того, чтобы вернуть Диско-Кена.

— Для этого в том числе, — сказал я. — Но еще я хотел сказать тебе, что ты не права.

— В чем?

— В том, что касается нас. Ты не права насчет нас. Если мы разойдемся, это будет конец света.

— Ох, Гарри!

— Правда. Я знаю, ты не веришь, будто у каждого есть вторая половинка, единственный человек в мире, но я верю. Я верю в это благодаря тебе, Сид. Но в любом случае — не важно, во что мы верим. Нам хорошо вместе. У нас получается. Я много думал об этом. У меня больше нет шансов все наладить, это ты, ты была моим последним шансом на счастье. А если он даже и будет, этот новый шанс, я его не хочу. Как Оливия Ньютон Джон сказала Джону Траволте: «Ты — это то, чего я хочу».