Мы отвели Пэта домой и уложили спать. Усталый и счастливый, он сразу заснул, погрузившись в сновидения, которых поутру не сможет вспомнить.

Джина нервно покусывала нижнюю губу.

— Не беспокойся, — сказал я. — Я буду хорошо о нем заботиться.

— Только до тех пор, пока я не устроюсь.

— Только до тех пор, пока ты не устроишься.

— Я вернусь за ним, — сказала Джина, больше для себя самой, чем для меня.

И она действительно вернулась за ним. Но к тому моменту все переменилось.

К тому моменту, когда Джина вернулась за Пэтом, на столике уже не лежали вчерашние штанишки, а на полу не было коробок от пиццы из ресторана «Мистер Милано». Когда она вернулась за нашим мальчиком, я уже превратился в настоящего родителя.

Вот в чем ошиблась Джина. Она считала, что только она может измениться, а я навсегда останусь таким, каким был.

Мои родители весьма своеобразно отреагировали на уход Джины. Они попытались превратить жизнь Пэта в сплошной праздник.

Их непреложное правило «не больше одной банки кока-колы в день» неожиданно было упразднено раз и навсегда. Теперь, когда мы с Пэтом неожиданно оказывались у них дома, его ждали подарки, например специальный выпуск «Возвращения джедая» (куда включались новые эпизоды, новые звуки, новые спецэффекты). Они все чаще и чаще приглашали его остаться у них, по-видимому, желая заменить мое мрачное лицо и унылое молчание своим вымученным смехом, таким натянутым, что мне от него хотелось выть.

Но и это не все. Кто-нибудь один из них обязательно должен был проводить нас до ворот детского сада. Жили они далеко: для того, чтобы добраться до нас, нужно было не меньше часа тащиться по шоссе М-25 в час пик, но они тем не менее приезжали каждый день.

— Вот и чудесно, — говорил отец, со стоном засовывая свои старые ноги в мой низкий автомобиль.

Я прекрасно понимал, почему они это делают, и любил их за это. Они пытались удержать внука от слез. Потому что боялись, что если он вдруг начнет плакать, то уже никогда не остановится.

Но жизнь Пэта не могла стать праздником, если рядом не было матери. И никакие подарки в виде кассет со «Звездными войнами», и никакие добрые намерения не могли превратить ее в праздник.

— Ну и что ты сегодня будешь делать, Пэт? — спросил мой отец, когда внук забрался к нему на колени на пассажирском сиденье «Эм-Джи-Эф», — Снова лепить игрушки из пластилиновых червяков? Или слушать сказку про Почтальона Пэта и его черно-белую кошку? Вот здорово!

Пэт ничего не ответил. Он уставился на замершие в утренней пробке автомобили, лицо его было бледно и прекрасно, и сколько бы мой отец ни пытался развеселить его, ему так и не удалось расшевелить мальчика. Заговорил он, только когда мы подошли к воротам детского сада «Кэнонбери Кабс».

— Не хочу туда идти, — невнятно пробормотал он. — Хочу остаться дома.

— Но дома остаться нельзя, малыш, — ответил я, собираясь использовать дежурную родительскую уловку — сказать ему, что папе нужно на работу. Хотя, разумеется, у папы больше не было работы. Папа мог валяться в кровати хоть весь день напролет и при этом не опоздать на работу.

Одна из воспитательниц подошла и многозначительно поглядела на меня, беря Пэта за руку. Уже не в первый раз он так неохотно уходил от меня. Всю неделю, с тех пор как Джина уехала, он сильно переживал, когда я исчезал из поля его зрения, ой отец пообещал ему невообразимое веселье и игры вечером, но его голубые глаза наполнились слезами, а нижняя губа начала предательски подергиваться. Мы смотрели, как он уходит, держась за руку воспитательницы.

Возможно, он дойдет до дверей своей группы, не сломавшись. Возможно, он даже даст снять с себя пальто. Но к тому моменту, когда на стол высыплются пластилиновые червяки, он не выдержит и начнет горько рыдать, а другие дети будут молча глядеть на него или бесстрастно продолжат заниматься своими важными делами. Правда, мы уже всего этого не увидим.

— А я помню тебя в этом возрасте, — сказал отец, когда мы возвращались к машине. — Я водил тебя в парк всю неделю между Рождеством и Новым годом. Ну и холода стояли тогда! У нас были санки, и мне приходилось тянуть тебя всю дорогу от дома. А в парке мы смотрели, как утки пытаются приземлиться па замерзший пруд. Они подлетали к земле и — бац! — скользили на гузках по льду. И ты чуть не лопнул от смеха. Все смеялся и смеялся. Мы, помнится, часами на них смотрели. Ты помнишь?.

— Папа…

— Что?

— Я не знаю, смогу ли я с этим справиться.

— С чем?

Я не знаю, смогу ли в одиночку ухаживать за Пэтом. Не знаю, способен ли я на это. Я сказал Джине, что смогу. Но сам теперь в этом не уверен.

Он обернулся ко мне, его глаза сверкали, и на какое-то мгновение я испугался, что он сейчас меня ударит. Он в жизни пальцем меня не тронул. Но ведь все когда-нибудь случается в первый раз.

— Не знаешь, сможешь ли ты? — переспросил он. — Не знаешь, сможешь ли ты?! Ты должен!

Легко ему было говорить. Конечно, его молодость была омрачена войной и ему не раз грозила смерть от немцев, но по крайней мере в то время роль отца была четко определена. Он всегда точно знал все свои обязанности. Мой папа был прекрасным отцом, и — что самое главное! — ему даже не обязательно было лично присутствовать, чтобы быть прекрасным отцом. «Подожди, вот придет папа» — этих слов было достаточно, чтобы я тут же начал вести себя примерно. Стоило только маме упомянуть его, и я вдруг понимал, что нужно делать, чтобы быть хорошим мальчиком. «Подожди, вот придет папа», — частенько говорила она. И этого было вполне достаточно, чтобы все в мире встало на свои места.

Теперь нечасто услышишь такую угрозу. Сколько женщин сегодня говорят: «Подожди, вот придет папа»? Немного. Наверное, потому, что теперь некоторые отцы вообще не приходят домой. А другие сидят дома все время.

Но я понимал, что он прав. Возможно, я справлюсь гораздо хуже, чем он, — я не мог представить себе, чтобы Пэт когда-нибудь посмотрел на меня так, как я смотрел на своего отца, — но я должен был справиться настолько хорошо, насколько это только возможно.

И, конечно, я помнил, как утки пытались приземлиться на замерзший пруд. Конечно, я помнил тех уток. Я их прекрасно помнил.

Помимо низкой зарплаты, неудобных часов работы и отсутствия обычных льгот для служащих, таких, например, как медицинская страховка, самое плохое в профессии официантки, пожалуй, то, что ей приходится иметь дело с массой уродов.

А клиенты-уроды являются, к сожалению, неотъемлемой частью этой работы. Такой же, как, скажем, белый фартук и блокнотик. Мужчины, которые хотят поговорить с официанткой по душам, мужчины, которые настойчиво требуют номер ее телефона. Наконец, мужчины, которые никак не хотят оставить ее в покое. Большинство из них — полный отстой.

Это уроды со строек, из офисов, уроды в деловых костюмах, уроды, у которых джинсы даже по- настоящему не прикрывают задницу, уроды всех мастей. Одни считают, что они занятные, другим кажется, что они прямо-таки дар Божий, третьи полагают, что у них есть шанс только потому, что она каждый день приносит им тарелку супа.

Она обслуживала как раз таких уродов, когда я зашел в кафе и присел за столик в глубине зала. Один из них, по-видимому, урод бизнес-класса, а это еще хуже, чем урод с ближайшей стройки, хищно и недвусмысленно поглядывал на нее снизу вверх, а его не менее отвратительные товарищи (у всех костюмы в тонкую полоску, волосы намазаны гелем, а сами увешаны мобильными телефонами) восхищенно улыбались от его наглости;

— Как тебя зовут?

Она помотала головой:

— А вам-то зачем знать, как меня зовут?

— Я полагаю, это какое-нибудь типично южное имя. Пегги-Сью? Или Бекки-Лу?

— Разумеется, ничего похожего.

— Билли-Джо? Мэри-Бет?

— Послушайте, вы собираетесь заказывать или нет?

— Во сколько ты сегодня освобождаешься?