Плач мой

Какое слово поставлю в начале слов моего плача? какую первую мысль из печальных моих мыслей выражу словом? — Все они одинаково тяжки: каждая, когда предстанет уму, кажется тягчайшею; каждая кажется болезненнейшею для сердца, когда убодает, пронзает его. Стенания скопились в груди моей, теснятся в ней, хотят исторгнуться; но, предупреждаясь одно другим, возвращаются в грудь, производят в ней странное колебание. Обращу ли взоры ума на протекшие дни мои? — Это цепь обольщений, цепь грехов, цепь падений! Взгляну ли на ту часть жизни, которая еще предлежит мне на поприще земного странствования? — Объемлет меня ужас: его производит немощь моя, доказанная мне бесчисленными опытами. Воззрю ли на душу мою? — Нет ничего утешительного! Вся она в греховных язвах; нет греха, которому бы она была непричастна; нет преступления, которым бы она себя не запечатлела! Тело мое, бедное тело! Обоняваю смрад твоего тления. Тление нетления не наследствует [1292]. Жребий твой — по смерти в темнице гроба, по воскресении — в темнице ада! Какая участь ожидает мою душу по разлучении ее с телом? Благо было бы, если б предстал ей Ангел мирный и светлый, воспарил бы с нею в блаженные обители Эдема. Но за что он предстанет? Какую добродетель, какой подвиг найдет в ней, достойные небожителей? Нет! скорее окружат ее полчища мрачных демонов, ангелов падших, найдут в ней сродство с собою, свое падение, свои свойства греховные, свою волю богопротивную, — отведут, увлекут ее в свои жилища, жилища вечной, лютой скорби, жилища вечного мрака и вместе огня неугасающего, жилища мук и стенаний непрерывных, бесконечных.

Таким вижу себя и рыдаю. То тихо скудные капли слез, подобные каплям росы, лишь орошают зеницы очей моих; то крупный слезный дождь катится по ланитам на одежды или ложе; то слезы вовсе иссыхают — один болезненный плач объемлет душу. Плачу умом, плачу сердцем, плачу телом, плачу всем существом моим; ощущаю плач не только в груди моей, — во всех членах тела моего. Они странно и несказанно участвуют в плаче, болезнуют от него.

Душа моя! Прежде нежели наступило решительное, неотвратимое время перехода в будущность, позаботься о себе. Приступи, прилепись к Господу искренним, постоянным покаянием — жительством благочестивым по Его всесвятым заповеданиям. Господь многомилостив, милостив бесконечно: Он приемлет всех прибегающих к Нему, очищает грехи грешников, исцеляет застаревшие, смердящие, смертельные язвы, дарует блаженство всем верующим в Него и повинующимся Ему. Рассмотри странствование твое земное с самого его начала, рассмотри великие благодеяния, излитые на тебя Богом, Ему вверь судьбу твою, ищи внедрить в себя Его святую волю, покорись Его всеблагим и премудрым определениям. Замечает Апостол: Аще быхом себе разсуждали, не быхом осуждени были [1293].

Никто, никто прежде моего сотворения не ходатайствовал пред Творцом моим, чтоб Он вызвал меня всемогущим велением в бытие из ничтожества, Одним ходатаем моим пред Богом была Его, совечная Ему, благость. Я родился, не знал, что я существую, начал существовать, как бы несуществующий. Увы! Я родился падшим, я начал жить уже умершим: в беззакониях зачат есмь и в смерти греховной роди мя мати моя [1294]. Жизнь и смерть были вместе началом моего существования. Я не знал, вполне не понимал, что я живу, что при жизни — мертв, при существовании — погибший.

Что за таинство рождение человека во грехе? Как не живший уже умер? не шедший — пал? ничего не делавший согрешил? Как дети в ложеснах праотца, отделенные от него тысячелетиями, — участники его греха? Благоговейно взирает ум мой на судьбы Божии; не понимает их; испытывать не дерзает; но видит, удивляется им и славословит непостижимого, недоведомого Бога.

Мое рождение во грехе было бедствием, худшим самого небытия! Как не бедствие родиться для скорбей скоротечной земной жизни, потом вечно существовать во тьме и мучениях ада! Нет за меня ходатаев; сам не имею сил исторгнуться из пропасти погибельной. Изъемлет меня оттуда десница Бога моего. Родив меня родителями моими для существования, Он рождает Собою во спасение: омывает от греховной скверны, обновляет Духом в водах Крещения, принимает обеты верности моей из уст моего восприемника, нарекает на мне Свое имя, запечатлевает Своею печатию, соделывает меня причастником Божества Своего, наследником Своего Царства. Совершаются надо мною чудеса, изливаются на меня неизреченные благодеяния, в то время как я ничего не чувствую, ничего не понимаю, не понимаю даже бытия моего. Призрел Ты на меня, Господь мой, когда я был немотствующим младенцем! Повитый пеленами, без разума, без способности к деянию, что принес я Тебе? как принял Ты обеты мои? как, приняв их, Ты излил дары Твои? Взирая на непостижимую благость Твою, прихожу в недоумение! И теперь не могу делать ничего более, как и сколько делал, бывши краткодневным младенцем: в молчании языка и ума приношу Тебе младенческий плач и слезы без всякой мысли.

Что же я воздал за толикие благодеяния, излитые на меня в то время как я не понимал их? — Я продолжал не понимать их, не знать их. Взоры мои обратились к миру; утехи, служения временные посреди него казались мне достоянием, назначением человека. Смерти не существовало для меня! Земная жизнь представлялась мне вечною: так мысль о смерти была чужда уму моему. Вечность!.. В недозримую даль ее не пускались мои взоры! — Я знал догматы и учение Святой Восточной Церкви, веровал им, но знание мое и вера были мертвые. В чем состояло падение человека, в чем состоит падение его, какие их признаки, какие доказательства? — Я не имел о том никакого опытного, живого знания. Я почитал заповедями Божиими одно ветхозаветное десятисловие, а заповедания Спасителя моего, всесвятые слова Его — одним нравоучением, последование которому и полезно, и похвально, но не долг непременный. Таким образом несказанный дар благодати, данный при Крещении, был завернут, как талант евангельский, в убрусе незнания, закопан, глубоко сокрыт в землю — в попечения о снискании преходящих знаний преходящего мира; засыпан, как прахом, помышлениями о преуспеянии и наслаждениях временных, о служении суете и темному свету суетного века.

Детство мое было преисполнено скорбей. Здесь вижу руку Твою, Боже мой! Я не имел кому открыть моего сердца: начал изливать его пред Богом моим, начал читать Евангелие и жития святых Твоих. Завеса, изредка проницаемая, лежала для меня на Евангелии; но Пимены Твои, Твои Сисой и Макарий производили на меня чудное впечатление. Мысль, часто парившая к Богу молитвою и чтением, начала мало помалу приносить мир и спокойствие в душу мою. Когда я был пятнадцатилетним юношею, несказанная тишина возвеяла в уме и сердце моем. Но я не понимал ее, я полагал, что это — обыкновенное состояние всех человеков.

Таким вступил я в военную и вместе ученую службу, не по своему избранию и желанию. Тогда я не смел, не умел желать ничего: потому что не нашел еще Истины, еще не увидел Ее ясно, чтоб пожелать Ее! Науки человеческие, изобретения падшего человеческого разума, сделались предметом моего внимания: к ним я устремился всеми силами души; неопределенные занятия и ощущения религиозные оставались в стороне. Протекли почти два года в занятиях земных: родилась и уже возросла в душе моей какая то страшная пустота, явился голод, явилась тоска невыносимая — по Боге. Я начал оплакивать нерадение мое, оплакивать то забвение, которому я предал веру, оплакивать сладостную тишину, которую я потерял, оплакивать ту пустоту, которую я приобрел, которая меня тяготила, ужасала, наполняя ощущением сиротства, лишения жизни! И точно это было томление души, удалившейся от истинной жизни своей, Бога. Вспоминаю: иду по улицам Петербурга в мундире юнкера, и слезы градом льются из очей!.. Зачем теперь не плачу так! Теперь нужнее мне слезы! Я преполовил жизнь мою: быстрее потекли дни, месяцы и годы несутся к гробу, откуда нет возвращения, за которым нет покаяния и исправления.