Слышно было, как внутри тополя трещат раздираемые клином древесные волокна.

Через час работы у Вити вышло две доски: толстых, шершавых, в продольных желобках, как кожа кита-полосатика, с задранными, торчащими, как редкая щетина, белыми заусенцами.

Мы захватили увесистую добычу веревочной петлей и потащили ее к лодке, как туши добытых и освежеванных зверей. Белые плахи пахали тонкий слой только что выпавшего снега. Мы погрузили будущие лыжи в «Прогресс». Витя достал из кубрика «Шмель», хлеб, консервы, зажег примус и зачерпнул из реки воды. Привязанную лодку водило из стороны в сторону, и о ее алюминиевые борта изредка приглушенно ударялись сносимые течением ветки. Прекратившийся было снег вновь обильно посыпался из дырявого мешка тучи, стирая последнюю позолоту с лиственниц.

Чай вскипел, и мы перекусили. Витя еще раз обшарил лодку, окончательно удостоверился, что единственным нашим движителем будут весла, отвязал конец, и мы опять закружились, подхваченные рекой.

По-новогоднему крупные хлопья снега, как парашюты десанта неисчислимой армии, плавно опускались на медленно движущиеся берега и на неподвижную темную воду, в которой беззвучно исчезали.

Мы, не сговариваясь, инстинктивно стараясь не шуметь в этой нисходящей белой тишине, поставили весла в уключины и лишь изредка подгребали, удерживая «Прогресс» на середине реки.

Становилось холодно. Витя поднял брезентовый верх лодки и под этой довольно драной крышей вновь зажег примус — на этот раз для тепла. Я остался снаружи и взялся за весла, намереваясь одновременно и согреться, и по мере сил приблизиться к дому. Сначала я сделал несколько пробных гребков, и массивная лодка медленно пришла в движение. Струи зажурчали у ее носа, а после хода весел крохотные черные водоворотики отбежали в стороны. Капли падали с алюминиевых лопаток, прошивая поверхность реки все удлиняющимися стежками.

Я взял такой темп, чтобы не мерзнуть, но и не уставать.

Все берега и сопки стали чисто-белыми от снега, лишь мокрым асфальтовым шоссе чернела река. Влажный снег лип к моей суконной куртке, собирался на сгибах рукавов, таял и чернел. Низко над рекой, бесшумно и медленно взмахивая крыльями, пролетела огромная белая птица, почти невидимая в густом снегопаде, и, покрутив большой круглой головой, внимательно посмотрела на меня желтыми глазами. Через мгновение полярная сова неслышно растворилась за кормой.

Птицу видел и Витя.

— Явилась, — пробурчал он из-под брезента, — зиму почуяла. Пощупает она теперь моих куропаток.

Медленно, вместе с падающим снегом опускались сумерки. Река уже не выдерживала льющегося сверху мягкого потока, не могла больше растворять его холодные хлопья. По воде поплыли русалочьими призраками сероватые покрывала нетающего снега.

Далекая сопка за кормой — мой ориентир — скрылась за белой пеленой, я сбился с курса, и лодка царапнула бортом прибрежный ивовый куст. Рядом приглушенно стучал ручей. Значит, до станции еще шесть километров.

Посредине реки чернел одинокий кол.

— Греби к нему, сетку снимем, — раздался изнутри лодки голос Вити. — А то река станет, и останусь я без сетки.

Я подгреб и взялся за верхнюю подбору. Три огромных, страшных, все в темно-зеленых и малиновых разводах, последние в этом году самцы кеты, запутавшиеся кривыми зубами в капроновых ячеях, медленно всплыли, пробив ватный слой намокшего снега. Рыбы не бились и не нарушали в свой предсмертный час покоя сумерек, безветренного снегопада и успокоенно-бесшумного течения реки.

Когда мы наконец добрались до метеостанции, была глубокая ночь. Облака расходились, и месяц сверкающей елочной игрушкой повис на крутом склоне темной сопки. Фиолетовое небо соприкасалось с освещенными лунным светом голубыми марями. Среди осевших от снега елей теплились огоньки метеостанции. Нас ждали.

Лодка, бесшумно раздвинув прибрежный слой намокшей травы, плавно коснулась берега. Я взял ружье, рюкзак, Витя — сетку и трех кетин, и мы пошли вверх по склону, прокладывая себе дорогу в первых в этом году сугробах.

Новогодняя ночь царствовала долго. Когда мы через час, отогревшись печкой и чаем, спускались вниз, к лодке, за заметенными снегом и лиственничными хвоинками, словно завернутыми в белые с золотым шитьем пелены, тополевыми досками, в звездной темноте совсем по-мартовски гремела капель, с шумом прошивая проседающий снег.

ЛИСИЦА

Заходящее февральское солнце тронуло розовым цветом безмолвную глухую белизну марей. К вечеру воздух становился неподвижным и звонким и, казалось, медленно превращался в огромный ледяной кристалл. Любые звуки в этой бесконечной морозной тишине были неестественными и болезненно громкими.

Закончив маршрут, я вышел из тайги и остановился метрах в трехстах от единственного на десятки верст жилья.

В холодном резонирующем воздухе хорошо было слышно, как Виктор, хозяин дома, со звоном колет дрова, напряженно выдыхая при каждом ударе, и как тонко, по-комариному, поет металл, когда в стылой древесине натыкается на каменной твердости сучок. Из избы слышалось позвякивание посуды и детский голосок — хозяйка кормила ужином сына.

Я подошел к дому. Виктор посмотрел на меня своими голубыми глазами, засадил топор в чурбак, порылся в кармане, воткнул в обледенелую бороду «беломорину» и закурил. Он долго и обстоятельно расспрашивал о сегодняшнем дне, о том, каких птиц я видел, а заодно интересовался, не заметил ли я где свежих звериных следов. Он был охотник, сезон подходил к концу, а лицензии оставались неиспользованными.

Я так же подробно и неторопливо старался отвечать ему, хотя московская привычка спешить сильно мешала. К тому же хотелось в тепло. Ремни крепления на левой ноге сильно давили, и к концу дня ступня окончательно замерзла и онемела.

Беседуя, я не мог оторвать взгляда от белой мари, от призрачных, обсыпанных инеем ивовых кустов, тянувшихся вдоль берега невидимой речки. Солнце садилось. Лиловая тень от сопки медленно ползла по равнине, укорачиваясь на пригорках и вырастая в лощинах. На далеких вершинах снег лежал опавшими лепестками розовых пионов. По белому полю двигалась золотая искорка. Она то замедляла ход, то совсем останавливалась, то резко бросалась в сторону — это лисица мышковала.

Я заметил ее, когда она легкой рысью выбежала из редкого лиственничника, достигла приречных ивняков и уже стала охотиться. От дома, стоящего на высоком склоне, хорошо были видны и бескрайний простор, и тени, скользившие по нему, и лисица посреди огромного белого пространства.

Я вытащил из-за пазухи бинокль и, стараясь не дышать, чтобы иней не осел на стекле, поднес его к глазам. Зверек, казалось, совсем не чувствовал холода. Он задорно трусил на грациозных, в черных чулочках лапах, останавливался, прислушиваясь, не пискнет ли где мышь. Лисица иногда поворачивалась и с лукавой улыбкой смотрела на далекое, а поэтому безопасное человеческое жилье. Я показал ее Виктору, а потом передал ему бинокль. Он внимательно осмотрел марь, бросил папиросу и не торопясь пошел к собачьим конурам, откуда вырывались редкие вздохи и клубы пара.

Звякнуло железо. Мой приятель пристегнул всех трех собак и вошел в дом. Через минуту он вернулся. В руках у него был карабин.

Проваливаясь в глубоком снегу, Виктор дошел до красного, как пожарная машина, «Бурана», сдернул с мотора заиндевелый тулуп, забрался на сиденье снегохода и вынул из кармана полную обойму патронов. Они торчали в металлической планке ровно, как зубья гребенки. Среди восьми желтых гильз были две зеленые — как два гнилых клыка. Витя почти беззвучно, с легким щелчком, похожим на тот, с которым ночью открывают замок, оттянул затвор, зарядил карабин и поставил его в снег, прикладом вниз. Оружие ушло в холодную белую перину по самый спусковой крючок. Черный зрачок дула смотрел в морозное, с высокой дымкой гаснущее небо. Витя дернул шнур стартера. Мотор задребезжал, как консервная банка, но не завелся.