Вот и сейчас, прежде чем погрузиться в лодку Валеры, я, стараясь не путать помпу с магнето, поговорил о достоинствах и недостатках охлаждения моторов «Вихрь» и «Нептун». Это здесь, в Приамурье, — начало любого разговора, вроде беседы о погоде в старинных аристократических семействах. Мы оба пришли к единому мнению, что «Нептун» в этом отношении лучше, положили вещи в носовую часть судна и оттолкнулись от берега.

Лодка мне сразу же понравилась. Деловая, простая конструкция. Хороша и для рыбалки, и для перевозки груза. Сначала поразило, потом стало нервировать полное отсутствие комфорта, какой-то военный аскетизм. Судно украшал лишь закрытый алюминиевым кожухом мотор от «Волги», две деревянные узкие и очень жесткие скамейки, штурвал и единственная кнопка на приборном щитке. Удивляла также необычная чистота — ни глины, ни песка, ни засохших водорослей, ни рыбьей чешуи. Лодка была не новая, но ухоженная, вымытая и выскобленная. Чувствовалось, что хозяин любит и бережет ее.

Мы уселись на монашеские скамейки, и Валера нажал кнопку. Мотор сразу же завелся с непривычным мягким приглушенным звуком. Судно на малой скорости отошло от берега, «капитан» тронул какой-то невидимый рычажок. Мотор зарычал, лодка, выходя на глиссирование, почти вертикально задрала нос, но, набрав скорость, легла на воду.

Да, не только по своей патологической чистоте, отсутствию комфорта, но и по скорости это было настоящее военное судно, точнее говоря — торпедный катер. Километров пятьдесят в час он давал, легко обходя «Амуры», «Прогрессы» под двумя моторами и не отставая от «Ракет».

Мы вышли на середину реки. Справа на Амур наваливались высокие сопки Сихотэ-Алиня, слева широко раскинулись пойменные луга. Солнце вспыхивало на вершине каждого водного гребня. Знойный летний ветер взбивал вполне морские волны.

Тут катер показал свои отличные мореходные качества. Он легко прыгал через две волны и рикошетировал от третьей. Искрящиеся брызги вырывались из-под днища при каждом ударе. Иногда этот ритм сбивался, нос лодки зарывался в воду, судно на мгновение теряло скорость, но мощный мотор через несколько секунд снова разгонял его.

Какое удовольствие — лететь посередине огромной реки в вихре горячего ветра и прохладных брызг!

Но уже через десять минут лета я перестал замечать окружающую красоту и начал поносить (про себя, разумеется) недобрыми словами спартанское убранство лодки, особенно ее сиденья, сделанные, казалось, из железного дерева. Даже Валера, опытный речной волк, страдал. По крайней мере, он через каждые двадцать минут сбавлял газ. Лодка начинала плавно переваливаться по водной пашне, а наши избитые скамейками тела отдыхали. Но перекур оканчивался, мотор послушно набирал обороты, и лодка вновь взлетала над волной в своем ужасном галопе. Мы же начинали дружно стучать о деревянные скамейки задами и ритмично екать селезенками при каждом ударе.

Наконец мы добрались до острова. Я пошел знакомиться с косцами, лагерь которых располагался поодаль от коровника, где несколько дней назад гремел веселый концерт.

Через полчаса, поговорив с местным начальством, я уже считался жителем этого небольшого временного поселка и поставил свою палатку рядом с вагончиками косцов. После того как я «отстроился», меня позвали обедать в столовую — дощатый навес с полиэтиленовыми стенками. На прозрачной пленке, защищающей внутренность помещения от ветра, жужжали оводы, обреченно сложив лапки на груди и спиной скользя по прозрачной преграде. У пышущей жаром печки суетился повар. Я с удовольствием ел плотный обед и расспрашивал соседей по столу — трактористов и шоферов — об острове и птицах, которых они здесь встречали.

Ночь была беспокойной. Вокруг лагеря бродили коровы. Они цеплялись за туго натянутые растяжки моей палатки. Полотняный дом при этом глухо гудел, отчего казалось, будто я сплю в контрабасе. Приходилось вылезать из теплого спальника и отгонять томно дышащих коров.

Я встал рано, с рассветом. По опыту поездки на «Леще» я знал, что уже в одиннадцать часов придет влажная жара, при которой работать в поле физически невозможно. Наступит время сиесты — полуденного отдыха.

Серый туман стелился над лугами. По-утреннему, отчетливо выговаривая каждую фразу, пели птицы. На небольшой старице закрякали невидимые утки. Я направился туда.

Поднялось солнце, и туман растворился. Заблестевшая было роса быстро высохла. Становилось жарко. Я около часа занимался наиболее интересным для меня видом — желтой трясогузкой, а потом решил выяснить, сколько же на небольшой старице обитает уток-касаток.

Пройти по берегу водоема было почти невозможно: там «росли» огромными грибами частые высокие кочки. Поэтому я залез в неглубокую — по колено — старицу и побрел по мягкому илистому дну. Двигаться в теплой, не успевшей остыть за ночь воде было очень приятно.

Я прошел около сотни метров и спугнул выводок касаток. Пушистые серые утята шумно разбегались по воде. Один птенец нырнул и, окруженный сверкающим слоем воздуха, прилипшего к его пуховой шубке, поплыл под водой, зацепился за стебель и замер, ожидая, когда минует опасность.

Над поверхностью старицы появился зимородок. Он стремительно облетел ее, видимо в поисках подходящего наблюдательного пункта. Но излюбленных этой птицей кустов, склонившихся над водой, здесь не было, и тогда зимородок, высматривая рыбешку, голубой утренней звездой повис на одном месте, бешено работая крыльями.

Передо мной плавал островок цветущих водных растений. Желтые звездочки лежали на темно-коричневой воде. Я достал из рюкзака фотоаппарат и, смотря в видоискатель, стал выбирать наилучшую точку для съемки. Увлекшись, я совсем забыл, что нахожусь в водоеме, и присел, замочив ту часть тела, которой вчера так досталось в лодке. Я наконец приготовился снимать и обмер: прекрасный, только что раскрывшийся цветок уже увял. Лимонная оторочка венчика поблекла и порвалась, а налетевшие мелкие блестящие жучки жадно грызли тонкую шелковистую ткань лодочек-лепестков. Я осмотрелся. Все цветы золотистого островка умирали, едва успев распуститься, и тонкий аромат их реквиемом плыл в воздухе. Остались нераскрытыми только несколько бутонов.

Я заторопился и, забыв о всех неудобствах съемки в воде, навел объектив и стал ждать. Через минуту цветок начал распускаться, словно разгорался огонек, некоторое время светился чистой желтизной и потух. Я отснял всю его стремительную жизнь, вздохнул и побрел дальше по старице.

Завтрак в полиэтиленовой столовой был отменным, только чай подавали «пустой» — не сладкий, а повар всем вновь прибывающим рассказывал жуткую историю о том, как ночью неизвестные злодеи проникли в столовую и утащили мешок сахара. Механизаторы решили, что это дело рук пастухов — известных любителей браги. Ответ на волнующий всех вопрос, брали они сахар или не брали, должно было дать время. Если через неделю пастухи будут «под мухой», это явная улика против них — ведь спиртного на острове взять больше неоткуда.

Мне тоже было интересно узнать, из-за чего кончилась сладкая жизнь, но дела торопили, и, пробыв на острове еще четыре дня и выполнив намеченную программу, я стал собираться в город.

Бригадир косцов посоветовал мне пройти с километр по берегу до враждебного лагеря пастухов, куда каждый день приходило судно, забиравшее молоко.

— Только скажи капитану, что ты от меня, — напутствовал бригадир.

Я сложил палатку, собрал вещи, взял рюкзак и, повесив на плечо зачехленное ружье, отправился к пастухам.

Катер уже стоял у берега. Вокруг толпился народ: на баржу, пришвартованную к судну, загоняли по дощатому настилу быка. При дефиците зрелищ на острове это было почти кино, остросюжетный фильм, тем более что бык никак не хотел ехать в город, и пастырям приходилось всячески его уговаривать. Доярки, стоящие рядом, слушали их и, видимо, вспоминали частушки недавно гастролировавшей агитбригады. Наконец бык не выдержал очередной словесной атаки и рысью, гремя по доскам копытами, забежал на баржу.