Неожиданно двери сарая распахнулись, послышался шум голосов, и на улицу высыпала толпа народу. Строение оказалось местным клубом, в котором кончили крутить кино. Мне не хотелось привлекать внимание, поэтому я, выключив фонарик, застыл на середине лужи полуночной цаплей. Людей, выходящих из кинотеатра, слепила темнота, лишь наиболее зоркие усматривали посторонний предмет в знакомой луже, останавливались и громко обсуждали, что бы это могло быть. Иногда их догадки были весьма близкими к истине и далеко не лестными для меня. Я, не шевелясь, стоял и терпел. Наконец даже самые любознательные зеваки разошлись. Я включил фонарик и продолжил охоту.

Вдруг одинокая фигура приблизилась к берегу и позвала меня по имени. Я промолчал, подумав, что произошла ошибка. Действительно, в поселке я пробыл меньше суток, и практически никто меня здесь не знал, Сергей же был в общежитии. Но зов повторился. Я откликнулся и выбрался на берег. Передо мной на нетвердых ногах стоял комендант, культурно отдохнувший в кино.

Но каково зрение! Прямо Соколиный Глаз! Однако выяснилось, что он уже семь лет как близорук, а очки не носит принципиально, так как постоянно их теряет.

— Как же ты меня разглядел? — полюбопытствовал я.

— Знакомые сказали, что какой-то дурак в луже сидит. Ну, я и подумал, наверняка это кто-нибудь из орангутологов. Вот и позвал. Да, — продолжал он, покачиваясь в темноте, — тут я для тебя кое-что поймал, — и вытащил из кармана папиросную коробку. В ней сидело несколько светлячков, задыхающихся в картонной никотиновой тюрьме, но еще слабо мерцавших. И хотя я был тронут комендантским подарком, первым делом высыпал полуживых насекомых в траву. Любитель природы не протестовал. Глядя на банку, набитую квакшами, он, вероятно, подумал, что всех животных я собираю большими партиями и мне нужны только свежие биологические экземпляры, так сказать, прямо с грядки, и вызвался показать место, где светящиеся жучки водились в изобилии. Мы вышли за околицу.

Поселок остался позади и обозначался лишь заревом огней. Фиолетовая мягкая тьма сомкнулась за нами. В траве словно рассыпалось множество звезд. Каждая из них лежала под зеленым абажуром из листьев, а над ними носились, прихотливо танцуя, голубые кометы. Мы смотрели на миллионы светляков, на эту сверкающую метель, на летящие искры несуществующего фантастического костра. И мне и моему шатающемуся спутнику не хотелось уходить.

Неожиданно звук дизеля умолк, зарево над поселком погасло. Наступила полночь. В это время здесь отключали электричество. Надо было возвращаться. Мы побрели в общежитие.

Знакомство с животным миром родного края и прогулка по свежему воздуху пошли коменданту на пользу — он стал увереннее держаться на ногах. Сам же хозяин общежития, вероятно, считал такое свое состояние ненормальным и, как только мы добрались до дома, стал торопить меня поскорее покончить с квакшами, зафиксировав их в спирте. Узнав, что я собираюсь везти лягушек живьем, он помрачнел, пробурчал что-то о недобросовестности ученых, разбазаривающих вверенные им химические реактивы, и пошел искать равноценный заменитель к другим жильцам.

Проводив крайне разочарованного коменданта, я стал пересаживать квакш в более просторное помещение — пятилитровую банку. Древесницы быстро освоили новую квартиру и расположились в ней под самой крышкой на горловине банки. Они свободно передвигались по стеклу, прилипая к гладкой поверхности не только присосками, но и всей поверхностью нижней стороны тела. Иногда то одна, то другая лягушка, вероятно, вспоминала о теплой луже, ее горловой резонатор раздувался, становясь по размерам почти с саму квакшу, и из банки слышался приглушенный стеклянной стенкой крякающий звук.

Разнообразная окраска древесниц напомнила мне, что они, как каракатицы и хамелеоны, могут менять цвет своего тела. Я выбрал пепельно-серую квакшу, посадил ее на темно-зеленую обложку книги, лежащую у стены, обклеенной ужасными розовыми обоями, и принялся за дневник — надо было закончить записи сегодняшнего дня. Через полчаса я посмотрел, на месте ли лягушка. Она по-прежнему сидела на книге, но цвет ее изменился — по зеленовато-серому телу заструились тонкие, как жилки листа, бледно-розовые линии. Квакша, вероятно, считала, что такая окраска наиболее удачно сочетается с зеленой книгой и розовой стеной.

Скоро древеснице надоело ублажать меня прихотливыми колерами. Она развернулась, с легкостью прыгнула, с поцелуйным звуком прилипла к стене и, лениво перебирая худыми ножками, не торопясь пошла вверх. Квакша меланхолической походкой добралась до потолка и попыталась прогуляться по нему. Но у нее ничего не вышло — присоски на концах пальцев не цеплялись за побелку. Тогда она прошлась под самым потолком по периметру комнаты. Иногда квакша останавливалась и пробовала лапкой известковый слой — не прилипнет ли? Наконец лягушка замерла, плотно прижав к телу задние лапки, скрестила под несуществующим подбородком передние и положила на них голову. Теперь ни за что не скажешь, что это древесница — просто в углу комнаты у самого потолка неизвестно как вырос серо-зеленый листочек.

Я снял ее со стены, посадил в отдельную банку, поставил на пол и лег спать. Утром обнаружилось, что там сидит темно-коричневая лягушка, очень похожая на овальную шоколадную конфету из подарочных наборов. Квакша изменила свою окраску под цвет линолеума, на котором стояла ее стеклянная квартира. Тогда я поставил банку на ярко-красную обложку тетради. Древесница приложила все старания, но в кумачовую превратиться не смогла и к вечеру стала лишь соломенно-желтой.

Время пролетело быстро. Близился конец экспедиции. И вот мы уже в аэропорту Хабаровска. Оставался целый день до московского рейса. Весь багаж был сдан в камеру хранения. Отдали мы туда и посудину с квакшами, обернутую газетой, а сверху завязанную тряпочкой и таким образом замаскированную под банку с вареньем.

Мы обошли весь город, делая остановки в книжных магазинах и точках общепита, искупались в Амуре и, переночевав в гостинице, утром появились в аэропорту. Дежурный, взглянув на наши квитанции, куда-то исчез и вскоре вернулся со своим напарником и двумя носильщиками. Все они уставились на нас, а потом наперебой стали спрашивать, кто же сидит в банке с вареньем. Оказывается, у них была беспокойная ночь. Квакши давали прощальный концерт, и камера хранения походила на птицеферму, специализирующуюся на выращивании уток.

В Москве я раздал всех древесниц в зоопарк, во Дворец пионеров и моим приятелям-террариумистам. Себе я оставил самую талантливую в искусстве мимикрии лягушку. Она живет у меня до сих пор во влажном теплом террариуме. Летом я кормлю ее мухами и другими мелкими насекомыми, которых удается наловить, зимой — мотылем и мучным червем. Когда у нее особенно хорошее настроение, она из зеленой превращается в серую и поет громкие ночные серенады.