— Микола, что ж ты меня душишь?

— Скорее свет!

Дед высек огонь.

В комнате толпились казаки, у стены лежал с рассеченной головой шляхтич. Кровь залила под ним пол. Больше никого не было.

— Они там, — показал на дверь Андрущенко.

Под ударами дверь разлетелась. Метнув перед собою скамью, казаки вскочили во вторую комнату. Одни за другим прозвучало несколько выстрелов, раздался отчаянный крик под окном.

Когда внесли свет, пан Федор и какой-то шляхтич лежали связанные. Остальные паны были порубаны. На полу лежал раненый казак, у него с виска струйкой стекала кровь. Казаки рассыпались по дому. Семашко с саблей в руке вскочил в небольшую чистенькую комнатку. Заметив за дверью какую-то фигуру, он резко притворил дверь ногой и поднял саблю, но от удивления чуть было не выпустил ее из рук.

Перед ним стояла красивая девушка с черными бровями и голубыми глазами, испуганно глядевшими на Семашко. Она была бледна и не могла вымолвить ни слова. Семашко не сводил с нее глаз. Левая рука Семашки была ранена, но он на какое-то время забыл об этом, — внезапный приступ боли заставил его вздрогнуть и приподнять руку.

— Вы ранены? Я сейчас перевяжу. — С этими словами она кинулась к шкафу, достала белый платок, разорвала его и подошла к Семашке. Тот и не успел опомниться, как девушка засучила рукав его рубашки и, чем-то смазав рану, стала перевязывать ее.

— Это мне не впервые, — говорила она. — Месяца два назад отец на охоте упал с коня и поранил ногу, я его каждый день перевязывала.

Девушка затянула узел и опустила рукав рубашки. Она уже совсем успокоилась.

— Правда, вы ничего плохого не сделаете? — с детской наивностью спросила она. — Вы казаки? Вы лошадей и хлеб заберете? Отец говорил, что казаки все забирают.

— А ты?.. Твой отец — пан Федор?

— Да, я недавно приехала из Кракова. А где отец? — снова заволновалась она.

— Его… он там… — Неопределенно ответил Семашко.

Девушка все поняла.

— Где он? Что вы сделали с отцом? — слезы брызнули у нее из глаз.

— Ничего, он живой, его только связали.

— Пане казак, спасите его, я вас век не забуду… Возьмите, что хотите, вот у меня сережки золотые, есть еще перстень.

Семашко покачал головой:

— Мы не разбойники. Мне твоего ничего не нужно. Казаки награбленное панами отбирают и бедным раздают.

Девушка плакала, а Семашко молча смотрел на нее. Ему хотелось утешить ее, помочь.

— Хорошо, я не дам его убить, — метнулся он к двери. Пробежав несколько комнат, он увидел связанного пана Федора, возле него стояла группа казаков. На скамье сидели Тимко и Андрущенко. Семашко подошел к ним. «А что батько скажет, когда узнает, что я просил за пана?» — мелькнула мысль. Но перед глазами встало заплаканное лицо девушки, красивое и печальное.

— Отпустите пана, он теперь на всю жизнь напуганный, хватит с него, — сказал Семашко глухим голосом.

— Что, ты, хлопче! Не к лицу казаку за пана просить. Он кровь людскую пил, а ты «отпустите». Не смей об этом и думать. Молод еще, горя мало видел.

— Отпустите! — стоял на своем Семашко.

— И чего ты заступаешься за этого живодера? Что он тебе, кум или сват? Пусть люди решают, что с ним делать. Покличь своего батька, Цыганчук.

Подошел улыбающийся Цыганчук с пожилым крестьянином, своим отцом. За ними вошли казаки и челядь.

Пан Федор, увидев крестьянина, умоляюще посмотрел ему в глаза:

— Прости, Явдоким, за кривду: бес попутал, пьяный я был, иначе не тронул бы тебя. Отпустите меня, век буду за вас бога молить. Никому слова плохого не скажу, — вертел во все стороны головой пан Федор.

— Ну, что ты на это, Явдоким, скажешь? — обратился к нему Тимко.

— Не будет тебе моего прощения. Ты не только меня тронул, ты и последнюю корову у меня забрал. Не лежит мое сердце прощать.

— Правильно, — загудела челядь. — Чего с ним цацкаться, на вербу его!

Какой-то дед плюнул пану Федору в глаза:

— Это тебе за моего сына!

— И за слезы наши! Попил кровушки! — выкрикивали из толпы.

— Поднимите его! — приказал Тимко. Его глаза гневно глядели на пана Федора. В них пан прочитал свой приговор.

В это время в комнату вбежала простоволосая девушка и, плача, упала в ноги Тимку.

— Пан дорогой, простите отца моего, он теперь всегда будет добрый, пожалейте меня, сироту.

Тимко отступил, растерянно огляделся вокруг.

— Проси, Леся! — воскликнул пан Федор.

— Паны казаки, люди добрые, — молила девушка, — простите ради меня! Разве я вам что плохое сделала?

— Нет, ты, деточка, ничего нам не сделала, — сказал Явдоким.

— Прости меня, Явдоким! — снова начал пан Федор.

— Ладно. Только ради дочки. Отпустите его.

Тимко явно колебался, не зная, как поступить, но девушка снова кинулась ему в ноги. Тогда он повернулся к казакам:

— Развяжите ему руки… А ты присягни на распятье, что до конца дней своих не будешь чинить крестьянам обиды.

Тот торопливо присягнул, обещал честно искупить свою вину.

Перед отъездом Семашко не утерпел, снова заглянул в комнату к Лесе. Там сидел еще не оправившийся от испуга пан Федор. Девушка сквозь непросохшие слезы приветливо улыбнулась молодому казаку.

Семашку позвали. Во дворе казаки, запрягали панских лошадей, носили на возы зерно, одежду. Челядь с готовностью помогала им.

…Как-то вечером Палий чинил волок. Федосья сидела за столом и сучила нитки.

— Ты, жинка, говоришь, что любишь рыбу только тогда, когда она уже в чугунке плавает. А знаешь присказку: «Чтобы рыбку есть, надо в воду лезть»? Я, по правде говоря, больше люблю ловить, чем есть.

— Видно, потому ты и не приносишь, обратно в речку кидаешь, чтобы было, что ловить.

— Как не приношу? А третьего дня?

— То правда, коту на два раза хватило. Да ты хоть раз поймал что-нибудь путное?

— Если не ловил, так сейчас поймаю.

Палий схватил водок и накинул на голову Федосье. Та, смеясь, попыталась сбросить его, но еще больше запуталась.

— Вот это рыбина, где только для такой сковородку достать? — послышалось у двери.

Палий и Федосья оглянулись. У порога стояли Гусак и Мазан. Палий смутился, но все же помог жене сбросить с головы волок.

— Изодрался весь, вот мы и сели с жинкой починить…

— А перед тем захотели примерить, — сказал Гусак. — Давав, батько, мы поможем.

Он сел на скамью и положил одно крыло волока себе на колени. Палий и Мазан уселись рядом.

— Вы по делу зашли или просто так? — спросил Палий.

— Будто по делу, — ответил Гусак. — Мы, батько, вроде посольства от сотни. Я прежде от себя буду говорить. Вот сижу я здесь на правом берегу, а жинка моя за Днепром осталась. Знаешь, батько, осточертело мне. И не я один здесь такой.

— Так забирай сюда.

— Забрать не штука, а дальше как будет? — Гусак взял в рот нитку, стал сучить ее и заговорил сквозь сжатые зубы: — Хлопцы толкуют, что надо нам решать. Числимся мы полком Речи Посполитой, да это только на бумаге. Шляхта спокойно сидеть не даст, уже начинает цепляться. Не удержаться нам здесь. Если что случится, так я на коня — и ходу, а жена с детьми куда? Вот так, батько. Одна Москва может нам помочь. Доколь на этом берегу шляхта будет сидеть? Доколь украинцы будут делиться на левобережцев и правобережцев? Посылай в Москву людей просить подмоги. Если Москва признает нас своим полком, никто и тронуть не посмеет.

Палий внимательно слушал Гусака.

— Ты думаешь, это так просто? — спросил он.

— Растолковать в Москве надо, что тогда нам не страшен никакой супостат: стрельцы, мы, Дон — сила какая! — вмешался Мазан.

Палий задумался, потом улыбнулся:

— Думаете, в Москве у людей головы послабее наших? — Он отложил в сторону волок. — Все, что вы говорите, для меня не новость. Я слыхал такое и в других сотнях: об этом самом мы кое с кем вчера советовались у меня дома. Вот съезжу в Киев, тогда все виднее будет. Но наперед скажу — не легкое это дело. России разорвать с Польшей — значит выйти из Лиги, что против турка создана, и восстановить против себя все державы. А все же съезжу, может что-нибудь изменится. Увидим скоро.