— Лачет, — сказал себе Брет, окидывая взглядом комнату.

— Это Лачет. Я в Лачете. Это Лачет.

Это слово успокаивало, усыпляло — словно он тихонько покачивался в гамаке. Брет протянул руку и выключил лампу. В темноте шум дождя стал громче.

Еще утром он был в чердачной комнатушке в Пимлико, перед окном которой стоял частокол каминных труб. И вот он засыпает в Лачете, и в окно задувает влажный ветерок, приносящий сладкий травяной запах.

На Брета сошло чувство удивительного покоя. Видимо, Патрик Эшби не сердился на него за вторжение: казалось даже, что он был ему рад.

Нет, это невероятно! Сон отлетел от Брета, и он стал думать о Беатрисе. Почему у него стало так тепло на сердце, когда она взяла его за руку и повела разговаривать с корреспондентом? Его тысячи раз брали за руку — чем ее прикосновение отличалось от всех других? Почему оно так согрело ему душу? Как назвать это чувство? И ему было так же приятно, когда Беатриса взяла его под руку по пути в конюшню. Что замечательного в том, что женщина берет тебя под руку? Тем более женщина, в которую ты не влюблен и никогда не влюбишься.

Ну да, то, что она женщина, тоже важно, но тут другое. Замечательно то, что она это сделала как что-то само собой разумеющееся. Так его под руку не брал никто и никогда. Так естественно, но при этом — нет, вовсе не заявляя на него прав. Права на него заявляли не раз, и это совсем ему не нравилось. А тут… Тут было признание, что он свой. Что он дома. Это было бездумное дружелюбие к родному человеку. И не потому ли это прикосновение так его потрясло, что до сих пор у него не было на целом свете ни одного родного человека?

Так Брет и заснул, думая о Беатрисе, вспоминая, как она посматривает искоса, когда обдумывает что-нибудь, как решительно она вошла в его комнату в Пимлико — наверно, это ей немалого стоило; как она поцеловала его на прощанье, по доброте душевной, еще не будучи уверена, что он — Патрик; с какой великолепной небрежностью она встретила сегодня днем известие, что Саймон наконец явился.

Эта прелестная женщина, Беатриса Эшби, завоевала его сердце раз и навсегда.

И вдруг Брета словно подбросило, и он проснулся.

Он вспомнил что-то очень важное.

Он вспомнил, кого ему напоминал Саймон Эшби.

Он напоминал ему Тимбера.

ГЛАВА 17

В среду Брет ехал с Беатрисой знакомиться с хозяевами тех трех ферм, которые они сдавали в аренду: Френчленд, Апейкерс и Вигселл. «Последним навестим Гейтса, — сказала Беатриса, — чтобы чересчур много о себе не мнил». Да и ферма у Гейтса была самая маленькая. Она лежала на склоне холма к северу от деревни, сразу за домом викария. Эшби ее не сдавали, а обрабатывали сами. Земли там было так мало что с нее трудно прокормиться семье арендатора, но у Гейтса была к тому же мясная лавка в деревне (открытая два дня в неделю), служившая серьезным подспорьем к доходу, даваемому фермой.

— Ты умеешь водить машину? — спросила Беатриса Брета, открывая дверцу «блохи».

— Умею, но лучше ведите вы. Вы лучше знаете, — он чуть не сказал «дорогу», но вовремя поправился, — машину.

— Назвать «блоху» машиной — это комплимент, — заметила Беатриса. — Ты, наверное, привык к правостороннему движению?

— Да.

— Жаль, что приходится ехать на «блохе». Наш «универсал» ломается очень редко, а сейчас Джеймсон вынул из него все потроха, разложил их по полкам гаража и, чертыхаясь про себя, ищет поломку.

— А мне нравится «блоха». Я вчера приехал на ней со станции.

— Верно-верно. Кажется, что это было ужасно давно. У тебя нет такого чувства?

— Есть.

Брету казалось, что со вчерашнего дня прошли годы.

— Ты слышал, что Бог спас нас от «Клариона»? — спросила Беатриса, когда они поехали по аллее на тарахтящей «блохе».

— Нет, не слышал.

— Разве ты за завтраком не поглощаешь прессу? — спросила Беатриса, которая позавтракала в восемь часов утра.

— Мне не приходилось жить в таких местах, где по утрам приходят газеты. Мы просто включали радио.

— О, Господи, я и забыла; что вашему поколению нет нужды читать!

— Так что же нас спасло?

— Нас спасли трое людей, о которых мы никогда не слышали и которых, Бог даст, никогда не встретим. Четвертая жена дантиста из Манчестера, муж актрисы из пантомимы и владелец черного кожаного чемодана.

Беатриса посигналила на выезде из ворот и медленно повернула направо.

— Владелец чемодана оставил его в камере хранения на вокзале Черинг Кросс, а когда его открыли, там нашли чьи-то отрезанные руки и ноги. Или, может быть, это руки и ноги владельца чемодана. Этот вопрос теперь надолго займет внимание «Клариона». Муж актрисы подал в суд на ее любовника, требуя возмещения морального ущерба, и все трое, к вящему удовольствию «Клариона», не прочь обсудить свои сердечные дела. С тех пор, как наложили ограничения на репортажи о бракоразводных процессах, «Кларион» прямо-таки изнывал от бессилия, и дело о возмещении морального ущерба — дар небес. Тем более, когда речь идет о Тэтти Тэкер.

Беатриса бросила взгляд кругом и сказала:

— Как все блестит и благоухает после дождя!

— Вы еще не всех перечислили?

— Как это?

— А что произошло с четвертой женой дантиста из Манчестера?

— А, да. Бедняжку выкопали из-под очень дорогого могильного памятника и обнаружили, что она вся начинена мышьяком. А ее муж исчез.

— Думаете, «Клариону» всего этого хватит и он оставит нас в покое?

— Убеждена. У них и так не хватает места для живописания проделок Тэтти. В утреннем выпуске ей отвели целую страницу. В худшем случае они поместят о нас крошечную заметку в самом низу страницы. Читатели через две минуты забудут, что там было сказано. По-моему, о «Кларионе» можно не беспокоиться. А «Вестовер таймс» напечатает небольшую заметку в своем обычном сдержанном стиле, и на том дело кончится.

«Ну что ж, — подумал Брет, — тем лучше. Хватит с него визита к фермерам. Патрик был с ними хорошо знаком. Как бы не опростоволоситься».

Ферму Френчленд арендовал мистер Хассел, высокий старик с розовыми щечками. С ним жила сестра — такая же высокая, но с лицом нездорового желтого цвета. «Мы все боялись мисс Хассел, — говорил ему о ней Лодинг. — У нее лицо, как у ведьмы, и язык, как наждак. Она никогда не бранилась: просто скажет словечко, и чувствуешь, как с тебя слезает кожа».

— Вот это честь! — провозгласил старый Хассел, увидев, кого привезла Беатриса. — Рад вас видеть мистер Патрик! Ужасно рад!

Он сжал руку Брета в своих загрубелых ладонях. Было видно, что он искренне рад видеть Патрика Эшби.

Радовалась ли встрече мисс Хассел, сказать было трудно. Пожимая Брету руку, она окинула его взглядом и промолвила:

— Вот уж нежданная радость.

Брет внутренне усмехнулся: сухая банальная фраза прозвучала весьма ядовито.

— Заграничная жизнь, кажется, не очень вас изменила, — заметила мисс Хассел, выставляя рюмки на стол в их маленькой забитой мебелью гостиной.

— Изменила-таки, — отозвался Брет.

— Да?

Мисс Хассел не собиралась идти у него на поводу и спрашивать, как именно его изменила заграничная жизнь.

— Я вас больше не боюсь.

Старый Хассел рассмеялся.

— Тут ты меня обскакал, парень. Я ее боюсь, как и раньше. Если запаздываю на полчаса с рынка, то крадусь к дому, поджав хвост, как провинившийся пес.

Мисс Хассел ничего не ответила, но Брету показалось, что у нее в глазах блеснула искра интереса: его слова как будто пришлись ей по душе. Во всяком случае, она вышла на кухню и принесла вазу с печеньем, которым она поначалу явно не собиралась их угощать.

Они выпили по рюмке напитка, претендовавшего на название «белый портвейн», и поговорили о породах кур.

На ферме Апейкерз дома оказалась одна миссис Докет.

— Заходите, кто там! — закричала она, и они прошли по облицованному кафельной плиткой коридорчику и оказались в прохладной кладовке, где хранились молочные продукты. Хозяйка сбивала масло.