Он спит давно, время между прочим три часа. Всё.
Мне нужно позвонить ноль-три! — голос мой даже дрогнул.
Иди, Алёша, домой, не открою.
О. Фролов вены порезал…
Там уж завозился репобратец и меня впустили, разбудили Репу. Обычно недовольная и медлительная, она быстро и молча собралась, сказав братцу «Звони», и мы помчались обратно.
По дороге я пытался рассказать, что и как.
Широкие? — спросила она (на первом курсе она сама ходила с перебинтованной лапкой и очень не любила, когда про неё спрашивали или невзначай за неё хватались).
По сантиметру, три штуки.
Вот это Рыбак!
Крови полна ванна и всё улито.
Мы бежали, поднимались по ступеням, Репа что-то громко вещала, а я боялся, что повылезут соседи.
Добрались — дверь настежь. Заходим. На кухню — никого, в ванную — никого, в сортир, в комнату — никого. На балкон! Закрыт. Открыли — никого. Нет О. Фролова, удрал! Опять на кухню — кругом кровища размазанная, водища, даже кран толком не закрыт, да ещё щёлкает магнитофон — нажата и расклинена карандашом клавиша «PLAY». На столе коробка от «Тиамата» — человек, похожий на О’Фролова — лысый череп, неординарное лицо, пустынный взгляд ярко-зелёных глаз, а вообще вся картинка в красно-жёлтом, всё как будто объято пламенем… или может это брызги крови или вулкана — адское пекло, а в руках у него — синие цветочки-василёчки — крошечный букетик в грубых мужских руках… и зелёные глаза… У О. Ф. серые, по-моему… но это небольшое преувеличение художника…
Давай искать, — предложила Репа, — далеко он не убежит.
Мы ринулись вниз.
Он же голый был — в город вряд ли побежит, вон где стройка надо искать.
А ты под балконом смотрел?! — спросила вдруг Репа.
У меня оторвалось сердце.
Ну?! — трясла меня Репа.
«Вот и сдох О. Фролов», — подумал я, опускаясь на корточки, хватаясь руками за землю. Кол, штырь, анус — неужели до этого дошёл!!!??…
Я был спокоен, я просто сидел.
— Пойду под балконом погляжу, — спокойно сказала Репа, — а ты иди на стройку, я подойду.
Ксюха упала на колени, подползла к подруге, целуя и теребя ее ступни, заныла:
Я прошу тебя, Светик, умоляю… ну пожалуйста… всего один раз… прошу… прошу… это просто… прошу… пожалуйста…
«А если нет?! Если нет??!!» — стучало сердце.
Эх, Ксюха, Ксюха…Джаст ду ит, да? И как же, чем?..
Есть… наденешь мой ремень, а к нему пристёгивается… вот это!
Ты, конечно, извини, я, пожалуй, пойду, что-то засиделась! (Прыснула, увидев «штучку».) Да она не полезет, ты что?! Даже туда! Совсем ты, Ксю…
Мне не смешно.
Но это же… Нет…
Один раз — и последний, больше никогда не буду… приставать… Пожалуйста, Светик, один раз…
Найди себе чувака с большим членом, зачем…
Последний раз спрашиваю: да или нет?!! — вдруг закричала Ксюха, выглядела она совсем раздавленной, — нет или да!
Да!
Ксюха быстро вытащила из штанов ремень, сбросила их, протянула ремень подружке.
Ударь меня.
Бли-ин, ты ещё и мазохистка!
Не хочешь? как хочешь… — лицо её, на котором мгновенье назад было блеснуло выражение энтузиазма, опять изменилось, сделалось обиженно-жестоким, отстранённо-одиноким, как будто каменным, и дрожащим внутренним напряженьем — вот-вот заплачет опять…
Почему — хочу!
Она повернулась задом и спустила трусики. Света ударила.
Фу, кто ж так бьёт!
Светка ударила сильнее, потом ещё раз, и даже пряжкой, но Ксюха только смеялась и фукала.
А как? (даже выдохлась).
— Как-как — как я могу тебе объяснить — сильней надо бить…
Ну на ты меня.
Тебя?
Ну.
Давай.
Ксю выхватила ремень и ударила подругу по ляжке, потом сразу по другой и сразу и очень сильно в лицо, в губы. Девушка в шоке, захлебываясь, постанывая, бросилась на Ксю, повалив ее на кровать, обнимая, целуя ее разбитыми губами. «Ксюша… я тебя люблю, Ксюша, люблю, люблю…» — шептала она, а Ксюха била ей кулаками под рёбра, приговаривая: «Отстань от меня, грязная шлюха».
Я направился к стройке, к полуразрушенным старым домам, рядом с которыми уже начали сооружать новые.
Са" ша-а", Са" ша-"а! — так же отвратительно по-идиотски выкрикивал я, сознавая, что на такие призывы он не откликнется, на такие откликаться-то в падлу, лучше уж умереть. Но что я могу поделать с собой.
Я обошёл вокруг развалин, выкрикивая, потом залез в них. В каждом тёмном углу, в каждом подобии берлоги мне чудился голенький О. Фролов, свернувшийся комочком, издыхающий и на последнем вздохе проклинающий этот мир, начиная от самого ненавистного и далёкого и оканчивая самым близким — мной и Репой, бродящими в двух шагах и зовущими его по имени. Затаивший обиду, дыхание, таящийся, чтобы мы ушли, а он остался, замёрз и умер. Голенький, беленький, несколько андрогинизированный мёртвый О’Фролов. Это невыносимо.
Саша-а! — вдруг услышал я совсем рядом. Крик Репы переходил в визг, был настолько бахвальным, бутафорски-буффонным (конечно «это он из роли, из роли…», из роли «матери»), что мне стало стыдно и смешно.
Сынок, ты б хоть… — я даже запнулся, не сумев подобрать слов, чтобы сделать замечание, и едва сдержался от взрыва дебильного хохота.
На такое ублюдское завывание (намного ниже самого низкого человеческого достоинства — вспомним Достославного!) О. Фролову остаётся только ответить тем же — таким же взрывом — гыгыканьем и гоготом. Конечно, по идее ему не до этого, но на практике его душа, хорошо познавшая основы профанного, не устоит и выдаст себя!.. Или раздерёт вторую руку об какой-нибудь гвоздь. Или наденет на этот гвоздь свой глаз и мозг.
Так нельзя. Нельзя!
Ну почему же?! — довольно лыбится Репа.
Смотрю на неё, а он серьёзен.
Что там, сынок?
Нету.
Слава богу.
Как сказать… Его ж нету!..
Кого?
О. Фролова, не бога же!
Пойдём искать, только куда идти: в сторону Советской или в сторону Кольца?
Тут — громко, нескромно и неприлично в ночи — притарантасила «скорая» — старый «уазик» с до боли знакомым двубуквием «ОЗ» (обычно мы с О. Ф., когда видим их на улице, машем как такси, но они почему-то не останавливаются). Я поспешил им навстречу. Двое в халатах уже скрылись в подъезде. Я бросился за ними. Я не знал, как их окликнуть, но они, завидев меня внизу на лестнице, обратились сами: «Это у вас тут вены порезали?» Я подтвердил. «А где он?» — «Да вот убежал куда-то… Пока мы звонили, он скрылся… Что делать не знаем…» Они развернулись и стали спускаться. «На руке?» — «Что?» — «Ну, порез» — «Ну да» — «Бинт купите в аптеке — забинтуйте, каждый день меняйте повязки». Они сели (водитель выругался и испустил мочу у подъезда) и уехали. Я был удручён.
Сынок, сыночек! — кричал я Репе, — сынку, сыночек, где ты, мать?
Но тут откуда-то издалека послышалось визгливое офроловское «Оть, блять!» Репа выходила из-за дома со стороны стройки, а с другой стороны приближался О’Фролов — развязной походкой, в белой изодранной майке, с полотенцем на руке и с бутылкой пива.
Ты где был, дятел? — мы тебя ищем везде!
Я? Я… я, Лёнь, у тебя взял из штанов деньги, пошёл в ларёк за пивом. Тут что-то закрыто было, я пошёл на Советскую — там думаю: погуляю, дойду до Комсомольской, может в милицию заберут… У ларька все лупились на меня, спрашивали что такое, откуда я сбежал, я им сказал: дурачьё, пидарасы, пиво тут пьёте, идите быстрее домой — война началась, по телевизору передают, уже войска под Тамбовом, под Новой Лядой, стоят, я вот оттуда… Кто удыхал, а кто и поверил — продавщица дала мне бесплатно ещё бутылку пива и я как бы пошёл её провожать и хотел уж отъебать… да стыдно — у её подъезда говорит: зайди, дома никого нет, тебе надо сделать перевязку, поесть, отдохнуть, и пиво есть, и вино, и презервативы…
Я те покажу презервативы! — взвизгнула Репа, изображая мать, готовую приложить руку к своему олуху-ребёнку.