— Что это за человек с тобой поздоровался? — спросила она у Зимина.

— Мой бывший клиент, — улыбнулся тот, — его обвиняли в попытке изнасилования своей жены.

— Как это?

— Шёл тёмным вечером пьяный. На пустыре встретил женщину, прицепился. Она его по лицу стукнула и бежать. Он за ней, догнал, повалил, начал одежду срывать. На её крик прибежали дружинники, схватили его, привели в проходную фабрики, чтобы вызвать милицию. Пришла и потерпевшая, увидела задержанного и набросилась на него с кулаками, руганью. Оказалось, что это её муж. Их бы и отпустить, дома разобрались бы сами, так нет, началось следствие, мужу предъявили обвинение в попытке изнасилования. На стадии окончания следствия, когда я вступил в защиту, дело закрыли.

«Может, это у всех насильников такие глаза и ухмылка?» — подумала она, снова вспомнив Грака.

Зимин хотел повернуть в лес, но Алена глянула на дорогу, которая ныряла в него, как в нору, и отказалась.

— Аркадий Кондратьевич, — сказала вдруг она, — ты все знаешь… Вот если бы женщина встретила своего… ну, кто её снасильничал… и узнала бы… Что бы она с ним могла сделать?

— Заявить в милицию, прокуратуру. А давно это произошло?

— Ну, лет… тридцать с лишним назад.

— У-у… Ничего уже с ним не сделаешь. Срок давно истёк.

— Ничего?

— Ничего. Наказать его уже нельзя. Конечно, при условии, что преступник за это время вёл себя тихо, с законом не конфликтовал.

— А если этот насильник ещё и убийца? Его могут расстрелять?

— В таких случаях суд принимает решение — применять или нет к нему срок давности.

— Что, суд может и не наказать?

— Может и не наказать, если признает, что преступник исправился, встал на иной путь жизни. Если же приговорит, то не к расстрелу. Расстрелять такого закон запрещает.

— Как же так? — не могла понять Алена. — Поймали преступника, убийцу, а расстрелять нельзя. Он же убийца!

— И все же нельзя.

— Значит, законы эти плохие, несправедливые! Преступления нельзя прощать, какие бы сроки ни прошли.

— Закон есть закон. И пока он не отменён, он действует.

— Плохой закон, — ещё раз и более решительно повторила Алена. — Плохой, если даёт свободу насильникам и убийцам!

— Были и плохие законы, всякие были, — согласился Зимин. — Помню два судебных процесса в одном суде в один и тот же день. Сначала судили двух негодяев, они изнасиловали девушку, а потом убили её. И вынесли им по закону того времени десять лет лишения свободы. А потом судили троих грузчиков за групповое воровство. Украли они три ящика водки, и каждый получил за это по двенадцать лет. Вот так… А что это ты заинтересовалась законами, убийцами?

— Да так просто. Ты рассказал о том мужчине, своём клиенте, вот мне и пришло в голову…

«Если бы это и Грак был, то теперь ничего не сделаешь. Скажешь ему: ты — Грак, а он тебе кукиш покажет».

И они переключились на разговор о том, когда Алене переезжать в город, что брать с собой, что оставить на прежнем месте.

До конца санаторного срока Алене оставалось семь дней. Как ни старалась, как ни заставляла себя не думать о Граке, не искать в Егорченко новые черты, приметы сходства с ним, изменить настроение не удавалось. Несколько раз она подкарауливала момент, чтобы встретиться с врачом с глазу на глаз, и встречалась, подчёркнуто внимательно вглядывалась в его лицо, надеясь, что тот заподозрит неладное, забеспокоится, выдаст себя. Нет, не волновался, не менялся в лице, спокойно, равнодушно проходил мимо, здоровался с ней так же вежливо, как и со всеми остальными отдыхающими. Подходила не раз к его дому, такому красивому, любовно сделанному руками хорошего мастера. Разговаривала с маленьким Кириллом, выспрашивала про деда, бабушку, дедова отца. Мальчик ответил, что у деда Вали отца не было. «Как это, Кирюша, не было, у всех есть отцы», — не поверила Алена. «Не было, дед Валя из детдома». А Грак же не детдомовец, отец его, Савка, осуждён за службу оккупантам.

«Дура я, дура, — укоряла потом себя Алена, — ну что я прицепилась к этому Егорченко? А может, он и вправду детдомовец».

И все же, когда проходила по коридору мимо стоматологического кабинета, на двери которого все ещё висел тот плакат со словом «лошадь», невольно вздрагивала, и сердце её сжималось.

Врачи санатория часто выступали перед отдыхающими с лекциями и беседами на разные медицинские темы. Кардиолог рассказывал, как беречь сердце, невропатолог учил бороться с бессонницей и нервными расстройствами. Как-то появилось объявление о беседе стоматолога. Алена, хоть и не любила ходить на такие мероприятия, на этот раз пришла, села нарочно перед самым столиком, чтобы Егорченко её заметил и чтобы ей было хорошо его видно. Будет на него так пристально смотреть, что он догадается о её подозрениях, а раз догадается, то обязательно себя выдаст, хоть какой-нибудь мелочью, но выдаст.

Он не спеша вошёл в зал, спокойно поздоровался, сел за столик, внимательно оглядел всех, кто собрался.

— Не много пришло, — сказал он, — значит, у людей здоровые зубы. А это хорошо. У кого здоровые зубы, у того здоровые органы пищеварения. А если органы пищеварения в порядке, то и весь организм в добром здравии.

Он рассказывал про уход за зубами, говорил, что надо их каждый день чистить, укреплять десны, полоскать рот после еды. Говорил прописные истины, а Алена не сводила с него глаз, стараясь увидеть хоть что-нибудь знакомое в его словах, жестах, интонации. Ничего знакомого не заметила. «Грак был ниже ростом, и волосы у него, кажется, были светлее».

Но вот он встал из-за стола и сложил руки на груди не так, как все обычно это делают, а немного странно — левой взял за выгиб локтя правой руки, а правую положил на левое плечо. Этот жест, позу его она сразу вспомнила. Так он стоял в их хате, когда приказывал прийти на игрище, так стоял потом в школе.

«Грак! А что волосы были светлее, так с возрастом они темнеют».

— Нельзя сразу после холодной пищи есть горячее, — рассказывал Егорченко, — не надо грызть зубами кости, орехи, для этого люди придумали молоток и клещи.

«Вот подойду и спрошу, жил ли он в Кривой Ниве и не Грак ли он, — решила Алена. — И кончатся мучения».

Егорченко закончил лекцию, кое-кто начал задавать вопросы, спросил о чем-то и Семён Раков, тоже, оказывается, сидевший тут, но Алена уже не слушала ни вопросов, ни ответов на них. Её мелко трясло, нервное напряжение словно парализовало её волю. Она видела, что Егорченко собирается уходить, и хотела остановить его вопросом, но не смогла.

Егорченко придвинул стул к столу и направился к двери. Люди столпились у прохода, давая возможность врачу выйти первым. Алена видела теперь только его спину, слегка опущенную голову. И как это все получилось, она и потом не могла ни понять, ни объяснить. Всего мгновение понадобилось, чтобы, увидев перед собой Семена Ракова, пробиравшегося между рядами стульев, увязать его имя с именем Грака, осмыслить это и крикнуть:

— Семён Грак! Стой! Подожди меня!

И увидела, как Егорченко вдруг дёрнулся назад, словно наткнулся на что-то, как вскинулась его голова, выпрямилась спина, все его напряжённое тело на миг застыло, и он остановился. Алена ждала, что вот сейчас он оглянется, чтобы узнать, кто это крикнул, кто позвал. Нет, не оглянулся, сделал шаг вперёд, ещё шаг и остановился все в том же напряжённом состоянии. Может, и оглянулся бы, но тут отозвался Раков:

— Ну какой же я грак[1], был, правда, когда-то чернявым, а теперь сивая ворона. Что, землячка, хотела?

Вот тогда Егорченко обернулся, но взглянул не на Алену, — не знал, кто из женщин крикнул, — а на Ракова. И сразу же пошёл прежней уверенной походкой.

«Грак, точно, Семён Грак. Он». Теперь у Алены не оставалось сомнения в том, что Егорченко — Семён Грак. Выдал он себя наконец, как, случается, выдаёт себя человек, долго прикидывавшийся глухонемым, когда вздрогнет от неожиданного крика или выстрела.