Через минуту, которая нам казалась часами, бойцы отряда выворотили крышку люка, и вверх на палубу по крутой лестнице стали выходить заключенные: старики с изможденными лицами, женщины с мертвыми детьми на руках. Все в лохмотьях. Некоторые кутались в рваные мочальные рогожи.

Шура, которая первой спустилась в трюм с санитарной сумкой, вывела кверху седого старика. Я заметил, что у него на руке нет одного пальца. Присмотрелся к нему. Старик повернул голову в мою сторону. Из-под нависших бровей сверкнули знакомые черные глаза.

— Дядя Иван? Ты ли это?

Он бессильно опустился на деревянный кнехт.

— Племянник… Сашка, — прошептал он.

Мы хотели перенести старика на носилках. Он жестом отстранил санитаров.

— Сам поплетусь. Еще крепкая, небось, становая жила.

Встал, пошатнулся. К нему подбежала Шура.

— Ты, девка, иди другим помогай, а я сам как-нибудь очухаюсь.

Мы с Шурой, несмотря на протесты, подхватили старика под руки и осторожно перевели по трапу на пароход. Увидев капитана, дядя поздоровался:

— Здравствуй, Ильич. Принимай гостя.

— Кто такой? — тихо спросил меня Плюснин, но дядя услыхал его вопрос и посетовал:

— Эх, кум! Не узнал Ивана Ховрина.

— Иван Филиппович? Вот так встреча! Да как же это тебя так, дорогой мой! Милый ты мой! Аида скорей ко мне в каюту.

Баржу подтянули ближе к берегу. Устроили широкие мостки. И началась высадка с баржи чуть не до смерти истерзанных людей…

Из-за косы показалось военное судно. Артиллеристы загнали в орудие снаряд. Командир уже поднял руку, как на мачте неизвестного броневика взвился красный флаг.

— Свои! Товарищи!

Сделав оборот, тяжелое судно тихим ходом подходило к нашему пароходу. На мостике стоял Меркурьев. На корме из-за броневого листа выглядывал весь в мазуте Андрей Иванович Панин.

— Ну и чертушко! — проговорил кто-то из наших матросов за моей спиной. — Шерсть-то у него растет на одной щеке. Погляди, ус один, а другого нету…

Но мне в эту минуту старый бурлак Андрей Заплатный, мой второй отец, показался самым красивым человеком на свете.

Вспомнилось, как мы с ним во времена керенщины бурлачили на катере в устье Обвы. Мне казалось, что Андрей Иванович вот-вот спросит:

— А что вы тут делаете, бурлаки?

Я крикнул громко:

— Андрей Иванович! Это я — Сашка!

Благодаря стараниям Шуры и крепкой бурлацкой натуре дядя Иван ожил на другой же день. Поднялся он в штурвальную рубку, побритый, подтянутый, и давай меня учить речной грамоте.

— Вон, большая коряга на берегу. Там тиховод, а ты идешь по быстрине. И штурвал не надо рвать из стороны в сторону. У тебя пароход, а не фараонова колесница. Он сам сработает, только дотронься. Если штурвал паровой — не сила нужна, а наука… Так мы с тобой до осени до Перми не доползем.

— В Перми-то еще белые, дядя Иван.

— Значит, надо скорей гнать их из Перми. На нашем пароходе пушка, а у Меркурьева три пушки. Если бабахнуть из всей нашей артиллерии по белякам, они и костей не соберут… Куда правишь! Ослеп, что ли?

После смены вахты дядя рассказал нам с Шурой, как он попал в баржу смерти.

— Когда вы удирали из Строганова, — начал он свой рассказ, — ты, любезный племянничек, даже не пригласил меня, не сказал, что, мол, поедем вместе. Не подумал, небось, что я от самого Ленина награду имею, что белые за такое дело не помилуют.

— Мы не успели, дядя Иван.

— Ладно. Это я так, к слову сказал. Когда вы удрали, мы с теткой Александрой собрали котомочки да и вон из Строгановской волости. Как пробирались, вам неинтересно. Благополучно добрались до города Сарапула. А родни там, сам знаешь, хоть отбавляй. До апреля лежал в резерве, а одиннадцатого апреля нагрянули в Сарапул эти ироды царя небесного.

— Тетка Александра где?

— Ты не перебивай! Если ты до меня добрался один, так мы с тобой вместе до тетки Александры как-нибудь доберемся… Тетка Александра в Москву улепетнула, когда из Сарапула эвакуировались. А я никуда не поехал. Упрямство нашло, никак свой характер не мог переломить. Обманул тетку-то. Сказал, что выеду со следующим эшелоном. Она и поверила, старая…

В каюте ярко горела электрическая лампочка. Мы стоя слушали рассказ дяди Ивана. Он сидел на койке. На худом лице, обтянутом желтой кожей, по-прежнему молодо горели черные глаза. Говорил он спокойно, с юморком, а Шура, пока дядя рассказывал, несколько раз утирала платочком глаза.

— … пришли беляки и давай терзать нашего брата. Мне семьдесят годов. Я никогда не судился и в свидетелях не бывал, а они меня в тюрьму засадили! Как это понимать? Показал ихнему начальнику свидетельство, что я личный почетный гражданин. С короной, с орлом свидетельство. А он хоть бы хны! Зря, говорит, тебе присвоили это звание. Как, спрашиваю, зря? Ты, молодой человек, послужи с мое на пароходах, так матушку-репку запоешь. А ему все равно — нуль внимания на мои заслуги. Посадили в тюрьму. Много нас там было, может, тысячи. Потом перевели на баржу. Темно, сыро, холодно было вначале, а потом стало душно. Неделю сидели без воды, без еды. Стали, больные которые да маленькие, умирать… Своей бы смертью — туда-сюда, а то с голоду в барже. А некоторые с ума сошли… — Он помолчал.

— Когда началась стрельба, — продолжал дядя Иван, — что было — никогда не забыть. Все стали стучать по бортам кулаками, ногами, выломили укосину — откуда и сила взялась.

Дядя Иван повысил голос:

— Ногтями царапали дерево! Зубами грызли!

Красные флотилии камских речников вплоть до Перми стали хозяевами на Каме. Были закрыты все переправы через реку на левый берег, куда хотели попасть белые банды, чтобы выйти на железнодорожные магистрали. Их полчища устремились к железнодорожному мосту — единственному их спасению. Часть белых сумела все-таки перекатиться в Пермь. Но «хвост» этот был отрезан и уничтожен Красной Армией.

Отступающий зверь огрызался жестоко. С правого берега по нашему пароходу били пулеметы, кругом рвались снаряды, со свистом проносились в воздухе горячие осколки, звенели броневые листы. Содрогался пароход и от выстрелов своего орудия. Давно уже были снесены обе мачты, в корпусе зияло несколько пробоин.

Широкая река давала возможность делать резкие повороты и сбивать с толку вражеских наблюдателей и наводчиков. Капитан Плюснин стоял рядом со мной и в трудных случаях сам брался за колесо штурвала.

Приближался город. Когда в орудийном дыму уже замаячило кружево железнодорожного моста, почти под самым носом парохода я увидел круглый предмет, Мелькнула догадка: «Мина!»

Крикнув в машинное отделение «стоп!», я резко повернул пароход в сторону, с большим креном. Мина проплыла мимо. А ведь ниже по течению тоже наши суда. Пришлось спускать лодку, вытаскивать мину на берег и расстреливать из орудия.

Мы уже подходили к железнодорожному мосту, как вдруг одна из крайних ферм приподнялась кверху и рухнула в реку. Раздался грохот взрыва. На реке разыгралась волна. В рубку поднялся дядя Иван.

— Что случилось?

— Белые мост взорвали! — с болью в голосе ответил я.

Красные части подошли к реке, и заговорили наши орудия. Снаряды рвались где-то за городом, на железной дороге. Там вспыхнули пожары.

— Так их! Так! — кричал дядя Иван. — Чтобы ни одной гадины не ушло из города.

Пройдя мост, мы заметили, как с правого берега белогвардейцы сталкивают в воду лодки. Наши пулеметчики открыли огонь.

Через минуту на приплеске остались одни только трупы.

Мы тихим ходом подходили к правому берегу. Из-за домов закамского поселка вылетели кавалеристы. Они прямо с ходу соскакивали с лошадей, бросались в лодки и отталкивались от берега.

— Это наши! — радостно кричал дядя Иван. — Видишь, красное знамя.

Плюснин дал команду:

— Стоп, машина!

Пароход по инерции прошел еще несколько сажен и остановился. Пропустив лодки, мы снова пошли вверх по реке, обстреливая из орудия отступающие по железной дороге белые эшелоны.