Главных свидетелей не оставалось, оставались версии. В том же 53-м я услышал такую версию от жены нашего соседа по коммуналке (она была родом из Минска и ее отец, крупный медик, академик, продолжал там жить и работать, что придавало версии дополнительную достоверность): Михоэлса по телефону пригласили в гости, сказали, что в 8 вечера за ним придет машина; машина пришла без четверти 8, и Михоэлс уехал, а ровно в 8 пришла другая машина и ее водитель удивился, узнав, что Михоэлс уже уехал; ну а утром какой-то старый еврей, шедший с окраины в город, увидел торчавшие из сугроба ноги… про золотые часы, тикавшие на руке убитого, там тоже было.

Эта версия не упоминала Голубова-Потапова и разводила преступников и организаторов приглашения… В 1957 году вышла по-русски книга избранных стихов еврейского поэта Переца Маркиша, первая после его ареста в 49-м и расстрела; в ней напечатали переведенную А. Штейнбергом поэму (или цикл из 7 стихотворений) «Михоэлсу — неугасимый светильник (У гроба)». В поэме устами Михоэлса прямо говорилось об убийстве:

Книгу эту готовили в пору XX съезда, и цензура поэму пропустила, не придав ей значения политического намека, но ни в одном последующем советском издании Маркиша поэмы уже не было (теперь известно, что в ходе следствия и суда Маркишу инкриминировали поэму как клеветническую).

Обвинений ГБ в убийстве Михоэлса цензура не пропускала, и многоопытный по части ее дурения Илья Эренбург протащил на страницы своих мемуаров утверждение, что Михоэлса убили «агенты Берии», сославшись на какую-то литовскую газетку (в те времена газетные тексты почитались как документ). В том же 1965 году, перед самым наступлением застоя, напечатали воспоминания А. Тышлера о Михоэлсе с такими строчками: «Я сопровождал его тело к профессору Збарскому, который наложил последний грим на лицо Михоэлса, скрыв сильную ссадину на правом виске. Михоэлс лежал обнаженный, тело было чистым, неповрежденным». Для людей с памятью это было многозначительно.

С окончанием оттепели неупоминаемым в СМИ стало не только убийство Михоэлса, но и он сам… В 1975 году в гостях у вдовы Михоэлса Анастасии Павловны Потоцкой я расспрашивал о событиях 1948 года. В ее рассказе было два эпизода, которые, мне кажется, не попали в печать. Вскоре после похорон Михоэлса к Анастасии Павловне явился поэт И. Фефер и привел с собой несколько человек в велюровых шляпах («Я до сих пор их отчетливо помню», — заметила А.П.): «Нужно отдать все материалы, связанные с поездкой Михоэлса в США». — «Мне пришлось подчиниться, и все это исчезло». Напомню, что, как теперь официально признано, И. Фефер, давний антагонист Михоэлса, был многолетним агентом ГБ; его приставили к Михоэлсу во время поездки 1943 г. в США для сбора средств в помощь Красной армии и потом — в ЕАК; на показаниях Фефера в основном базировались обвинения в шпионаже деятелей ЕАК. Второй эпизод — удивителен. После объявления Михоэлса врагом, на кладбище, где была захоронена урна с его прахом (деятелей культуры его масштаба принято было хоронить на Новодевичьем; Михоэлса же кремировали — разумеется, не случайно), так вот — на кладбище приехали некие молодые люди и объявили директору, что им велено ликвидировать могилу Михоэлса. Директор ответил: «Пожалуйста, только прежде предъявите мне мандат на это». Никакого мандата, понятно, не было и, сказав, что они его забыли и привезут завтра с утра, молодые люди исчезли навсегда — дать официальную бумагу на уничтожение могилы никто не решился…

Сегодня несколько документов по делу об убийстве Михоэлса опубликовано Архивной службой России. Обстоятельный анализ всего дела проведен писателем А. Борщаговским, журналистом А. Ваксбергом, историком Г. Костырченко, и я отсылаю читателя к их книгам.

То, что Российское государство до сих пор не сочло необходимым представить миру официальный документ об организации одного из самых мрачных по его последствиям политического убийства XX века, разумеется, не случайно. Сталинское прошлое еще долго будет тащить назад страну, не имеющую духа решительно и бесповоротно с ним порвать.

В 1919 году, когда судьба свела Михоэлса с Алексеем Грановским, Михоэлс оказался перед сложным выбором — ведь ему уже было 28 лет, своя семья, да и нет никаких внешних актерских данных — мал ростом, некрасив… Но с 1919 года до последнего вздоха он отдал свою жизнь театру. Еврейскому театру.

В актерском искусстве Михоэлс создал свой собственный стиль, свою систему. Тем, кто хочет стать артистом, стоит изучать ее, как изучают систему Станиславского. Повторить Михоэлса нельзя: невозможно повторить гения. Но можно выучиться глубокому подходу к роли, позаимствовать его стиль работы: он изучал материал, как социолог, вникал в образы, как психолог, осмысливал процесс, как искусствовед.

Но главное — он был философ. С первых шагов Михоэлс принес на сцену образ «маленького человека» — это было близко русской культуре от Гоголя до Чехова, но за отдельным характером он всегда видел национальные особенности, своеобразие еврейского мышления и мировосприятия. Он был не только гением еврейской сцены, но, возможно, ощущал мир шире и глубже своих коллег — и в театре, и в литературе. «Он видел себя идущим по вершинам тогдашней культуры, — замечал поэт Перец Маркиш. — По самые склоны горы глубокая темень, скорбь. Революция хлынет морским потоком, переместится через вершины старой культуры, а он вместе с лучшей частью интеллигенции пустится вплавь, чтобы соединиться с новыми пластами интернациональной культуры». Да, вначале они еще верили в обновляющие силы революции…

Сценические образы, созданные Михоэлсом, отличались философской глубиной, страстным гражданским темпераментом, остротой и монументальностью формы. Мастер жеста и слова, Михоэлс обладал выразительной, почти скульптурной пластичностью, придававшей черты театральности даже бытовым персонажам. Выступая первоначально в ролях комических персонажей — «маленьких людей», обитателей захолустных местечек, задавленных затхлым и причудливым бытом черты оседлости, Михоэлс передавал их чувство собственного достоинства, стремление духовно подняться над убогими условиями окружающей жизни.

Дочь Соломона Михайловича Михоэлса, вспоминая отца, говорила о его страсти к познанию, к знаниям. Наверное… Но я знала другую его страсть: он не мог пройти мимо человека, если видел, что тому плохо. Старался отвлечь, утешить. Он удивительно умел это делать. Начинал разговаривать, смешить, что-то разыгрывать. Ему всегда было необходимо утешить человека.

Помню, однажды мы с мужем вышли погулять. Жили мы тогда около Гоголевского бульвара и выходили вечером пройтись по бульвару. Возвращаясь домой, увидели идущего навстречу нашего молодого друга. Он был, очевидно, чем-то угнетен и шел, опустив голову, не замечая никого вокруг. Нас он тоже не заметил. Мы окликнули его. Он оглянулся: «А-а-а, это вы… А я от вас. Я хотел сегодня быть с вами…» Мы поняли, что с ним что-то произошло. Пошли вместе, стали расспрашивать.

«Раз вы хотели увидеться с нами, значит, наверное, хотели поговорить? Что-то случилось?..» — «Нет, ничего». — «Расскажите… Вам будет легче». — «Да ничего особенного». — «Хорошо, но чем вы так огорчены?» — «Просто мне сегодня уже тридцать лет!»