Близкой к истине была и та правда, которая излагалась в народной притче.

И не заметила Пичуга того, как, думая о притче, подала с ледяного помоста до возможного в камне разума свой удивительный голос.

Ничем сразу не отозвался Алатырь. Разве что световая метелица в нем пригасла. Она как бы смутилась на бегу, и Ясе занемоглось докричаться до этого смущения. Усиливши голос, она поняла, что творит перед камнем не просто высокую музыку, а и слова - внятные, нежные слова слетают с ее ожившего языка:

Что еще могла предпринять Пичуга в своей малости?

И хотя молитва ее в стылом подземьи могла бы кому-то представиться шуршанием пойманного в коробок жука, однако счастье ожившего слова было в Ясе столь велико, что она не замечала тщеты своего старания.

Но вот голосок ее переливом весеннего ветра отпорхнул от тонких сосулек, восходом зари отозвался от стылых водопадов, громады наледей откатили его от себя многоголосьем проснувшейся земли. И... грянул, заплескался в пучине ледяного океана небывалый хорал...

За белыми гранями Алатырь-камня, только что морозный свет стал наливаться изумрудной зеленью, затем в него вплелись извивы золота, которые постепенно распалились до кумача... Скоро смена цветов утратила всякий порядок и царство вечного покоя ожило рассыпанной радугой...

А Пичуга пела.

Когда разбуженное ее многоголосье достигло своей полноты, одна из граней камня отошла медленной лопастью от серебряного ядра, выгнулась, перекрыла собой глубину ледяной чаши и верхней кромкою выстелилась перед Ясею. Та не отпрянула от приглашения - ступила на любезный помось, который тут же начал подниматься. Одновременно он прогибался пологим желобом. И вот... словно со снежной горы, пичуга заскользила с высоты лопасти к ее основанию.

В страхе разбиться о крепость серебристого предела, у нее занялся дух. Но в стене ядра успел образоваться проем, в который она и впорхнула, словно бабочка в окно. За пределом Яся угодила в седельце, мягко осевшее под ее невеликой тяжестью. Круговая стена сомкнулась и она оказалась в пустоте глухой светелки...

Не прошло и минуты, как за стеною что-то зашелестело, запотрескивало, вроде бы кто-то неловкий плеснул водой на горячую плиту. Но скоро оказалось, что никакая ни вода исходит паром, а кипит и превращается в туман сама круговая преграда комнаты...

Недолгим временем Ясю окутала такая белая слепота, в которой, казалось, потонули даже ее глаза. Однако пугать ее долгой неясностью никто, видно, не намеревался: забрезжила видимость, возникли звуки. В мареве вечерней, утренней ли зари Яся разглядела, что оказалась она в саду. Но в каком!

Гибкий весенний лист на упругом стебле качнулся перед Ясиным лицом. Из-под него, умытое росою, выглянуло не по времени спелое соплодие этакая снизка журавицы[7], каждая ягода которой представилась величиною в кулак младенца.

"Поди-ка с осени висит", - подумалось Пичуге. Но стоило ей присмотреться сквозь все еще густой туман, как она обнаружила на соседнем дереве ореховую гроздь. Зеленовато-молочные ядра, готовые вывалиться на землю, выглядывали из растрещин косматой лиловой кожуры. А вот издали показали ей аршинные язычища гороховые стручки. Они чудом удерживали в сахарных створках штук по семь горошин, которыми, высуши, можно было бы заряжать пушку...

Пичуга была готова ко всякому диву, но чтобы ожил выдуманный ею сад! Такому поверить сразу она не могла. Сколько бы она удивлялась невероятному - сказать трудно, когда бы вдруг за пологом со всех сторон обступившего ее чуда не послышались шаги. Кто-то стремительный мелькнул алым нарядом меж ветвей и стал удаляться. Он не продирался чащей, не ломал веток; Пичуга поняла, что не зверь по зарослям рыскает, а следует торной тропою человек.

Забывши о том, какой небылью очутилась она в дивном саду, Яся заспешила выбраться на дорогу. Надо было догнать уходящего, чтобы хоть немного определиться - куда она попала?

Увидевши впереди легкую алую накидку на стройной девушке, Яся забыла всякую робость и бегом припустилась догонять уходящую...

За великим изобилием сада вдруг да сразу пустыня, уязвленная немалой впадиной, со всех сторон окруженной скалами. Два солнца висели над провалом. Одно краснощекое, привычное, теплилось в скором закате по ту сторону пропасти. Оно было смущено усталостью, но медлило уйти на покой, как бы страшась покинуть Землю на произвол небесного собрата, готового залить мир своим черным сиянием.

Тяжко пояснить, каким светом способна сиять чернота. Должно быть, имеется предел ее спелости, превысивши который, начинает она отдавать себя гибельными лучами...

Еще не подпавши путем под их влияние, Пичуга ощутила смуту - какую-то стыдливую тревогу: вроде бы она явилась воровать. Захотелось спрятаться от черного догляда.

Кто знает, как бы она поступила, когда бы краснощекое светило не улыбалось ей да полыхающая налету накидка девушки не манила ее за собой.